Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Его выследили в городе, похитили и привезли в миссию. На сей раз арест был осуществлен по всем строгостям армейских правил. Помещение, куда его посадили, находилось на третьем этаже, и он был под круглосуточной охраной часового. Однажды вечером его повели в туалет, и он, проходя мимо лестницы, бросился бежать вниз и совершил все так быстро, что растерявшийся солдат не успел остановить его и выстрелить. Он в считанные мгновенья оказался у забора и перемахнул через него.

С этого дня началась настоящая охота на непокорного лейтенанта. Она продолжалась месяц. Вначале он соблюдал меры предосторожности и не появлялся в городе. Потом, посчитав, что опасность миновала, он вышел погулять вместе с Сильвией и был схвачен на улице на глазах у прохожих. Дотошные до сенсаций журналисты сфотографировали момент ареста русского офицера и оставленной на улице итальянской девушки. На следующий день в газетах появились сенсационные фотографии и другие подробности инцидента. Васю решили не оставлять более в Риме и на следующее утро отправили самолетом в Москву.

Опрометчивый шаг этот стоил ему 10 лет лишения свободы в местах, достаточно отдаленных от итальянской столицы, в северных широтах России.

История Васи Смирнова вызвала личные воспоминания — это были подробности о предвоенной новогодней ночи в Баку; до начала войны оставалось совсем немного. И в этой истории я вспомнил любимую девушку и загубленную войной любовь.

В 174-й школе Октябрьского района отмечался новогодний вечер. Среди собравшихся были ученики старших классов, участники школьной самодеятельности, гости из других школ, знакомые.

Торжественная обстановка вечера чувствовалась еще на подступах к школе и в праздничном убранстве фойе второго этажа, в общем настрое присутствующих гостей. В небольшом зале у буфета было шумно и многолюдно. Шли танцы. Играла музыка, кружились нарядные пары. Ребята постарше, уединившись в классах, распивали шампанское, сухое вино. Оно прибавляло уверенности в общении с девочками.

Я пришел в школу вместе с Асей. Чувствовал себя в этой праздничной обстановке неловко и неуверенно. В отличие от многих сверстников, я не умел танцевать. Это обстоятельство очень смущало меня.

Каждый раз, когда кто-либо из класса приглашал Асю на танец и она охотно соглашалась, мне было досадно за свое неумение и робость. Мои взгляды красноречиво свидетельствовали об этом.

Когда мы собирались на вечер, Мария Павловна, мать Аси, только готовилась примерять новогоднее платье. Она уходила на встречу Нового года в дом близких друзей и просила нас не задерживаться допоздна в школе. Мы знали, что уходит она на всю ночь. И хотя возможностей побыть с Асей наедине было предостаточно, провести с нею эту новогоднюю ночь дома до утра было для меня самым неожиданным сюрпризом и самым большим подарком.

Мы ушли из школы вскоре после двенадцати.

Неторопливо дошли до Кубинской, свернули вниз мимо высокого и светлого здания карамельной фабрики, где когда-то находилась городская тюрьма, минули зеленый треугольник садика, разделяющего широкую улицу Красного Аскера и, поравнявшись с угловой аптекой, свернули вверх на улицу Кецховели. До тупика, где жила Ася, оставалось совсем немного. Узкие тротуары мешали нам идти рядом. Я отпустил ее руку, и вскоре мы оказались у тупика. В конце находилась хорошо знакомая калитка маленького дворика.

В комнате было темно и тихо — да и нужен ли свет в такую минуту? Лучше остаться в потемках в обстановке интимного таинства. Слышно было, как тикают стенные «ходики».

Едва передвигаясь в потемках мы оказались у окон, выходящих в тупик. Ставни были закрыты, и комната была погружена в кромешный мрак.

Ася наощупь разыскала в нише крохотную свечку и зажгла ее. Теперь помещение приобрело чуть различимые очертания.

Мы были одни. Тени наших фигур, передвигались и замирали, отражаясь на стенах в свете крохотной свечки.

Не сон ли все это?

Трудно было поверить в реальность совершавшегося вокруг чуда и в свое удивительное существование в этой неповторимой новогодней ночи. Я испытывал восторг, счастье, ликование! Желая слышать признания Аси, забыв все на свете от захлестнувших меня чувств, я забрасывал ее вопросами и жадно ловил заверения о верности и вечности чувства.

Я хотел многократно убедиться в ее верности, в том, что нас не разлучат никакие испытания и будем мы рядом всю жизнь.

Так бежали неповторимые мгновенья…

Не верилось, что этой ночи может наступить конец, конец этого феерического праздника разбуженного чувства. Трудно было разорвать объятья, оторваться от жарких и уставших зацелованных губ…

В который раз я повторял вслух: «Пора! Уж скоро утро, я должен уходить!»

Но какая-то неведомая сила снова и снова возвращала меня к ней, я не в силах был вырваться из крепко опутавших меня сетей девичьего плена.

Начавшаяся через полгода война перечеркнула наши надежды и планы. Я никак не мог представить себе, что испытания войной затянутся на долгие годы. Никак не верилось, что вероломство немцев останется безнаказанным, наша непобедимая армия обязательно проучит Гитлера и свершится это скоро.

Я ожидал со дня на день повестку. Призыв в действующую армию стал реальностью. В нашем доме с раннего детства перед моими глазами находилась удачная карандашная копия с картины неизвестного художника «Любовь и долг». Скопировала ее сестра мамы, Людмила Семеновна, и подарила ее отцу еще при жизни в Иране. Она мне так нравилась, что я хотел и сам скопировать такую же.

На ней были изображены обнаженные фигуры мужчины и женщины. В его руках оливковая ветвь. Красивое лицо выражает страдание и внутреннюю борьбу. Женщина на коленях. Она обнимает торс любимого и молит его не уходить, остаться с нею. Он не может уступить мольбам…

Мои личные переживания первых месяцев войны очень походили на сюжет упомянутой картины. В сорок первом перед нами тоже встал выбор, и, как не тяжело было уходить, долг требовал защищать Родину. Подчиняясь патриотическому долгу, тогда ушли и не вернулись миллионы мужчин.

Мое возвращение все же состоялось, но годы, прошедшие с того рокового момента, все так изменили, что восстановить прежние связи было уже невозможно, нас навсегда разделило Время — четырнадцать лет войны, плена, заключения.

Моя любимая незабвенная Ася осталась для меня навсегда самой яркой звездой юности, озарившей немеркнущим светом первой любви всю дальнейшую жизнь.

Условия тюремного заключения, особенно одиночка, способствовали работе над собой. Вопросы, возникавшие в процессе следствия, требовали анализа и ответов. Занятия эти не проходили даром, и я замечал перемены, происходящие во мне. Эта новая пора, желание познать смысл происходящего произошли довольно поздно — мне было двадцать пять лет.