не надо родословной. И не надо мне твоей влиятельной поддержки в целях увековечения. Как-нибудь проживу без твоего покровительства. Ты в собственной жизни, может быть, привык к преувеличениям, а я не лягушка, не надо меня раздувать в вола. Я знаю, я играю многим, но мне слаще умереть, чем разделить дым и обман, которым дышишь ты.
Я часто бывал свидетелем того, как ты языком отплачивал тем, кто порывали с тобою, Ивановым, Погодиным, Капицам, прочим. Да поможет тебе Бог. Ничего не случилось. Ты кругом прав передо мной.
Наоборот, я несправедлив к тебе, я не верю в тебя. И ты ничего не потеряешь, живя врозь со мной, без встреч. Я неверный товарищ. Я говорил и говорил бы впредь нежности тебе, Нейгаузу, Асмусу. А, конечно, охотнее всего я всех бы вас перевешал.
Твой Борис».
Через несколько дней позвонил Ливанову и приглашал вновь на дачу, «если, конечно, ты можешь перешагнуть через мое письмо». Как тут не вспомнить слова Юрия Живаго: «Дорогие друзья, о, как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали».
Здесь Пастернак, возможно, вспомнил свой тост в честь Михаила Афанасьевича Булгакова. Вдова писателя, Елена Сергеевна Булгакова, описала в дневнике, как 8 апреля 1935 года Викентий Вересаев пригласил их с Булгаковым на именины жены драматурга Константина Андреевича Тренева Ларисы Ивановны, где на правах свадебного генерала и на генеральском месте был и знаменитый хирург Н. Н. Бурденко (впоследствии опозоривший свое имя фальшивым заключением по катынскому делу). И там Пастернак провозгласил: «Я хочу поднять первый тост за человека необычайного, талантливого, гениального. Для нас большое счастье сознавать, что он живет вместе с нами, в наше время. Я предлагаю выпить за здоровье Михаила Афанасьевича Булгакова!» Хозяйка испугалась: «Нет, нет, мы должны выпить за Николая Ниловича Бурденко (в ранней редакции был назван Викентий Викентьевич Вересаев), а потом за Булгакова! - Ну, конечно, конечно, мы выпьем потом и за Николая Ниловича, но я сначала хочу выпить за Булгакова! Бурденко, конечно, очень большой человек, но он - законное явление. А Булгаков -незаконное!»
И «Доктора Живаго» Пастернак писал как безусловно «незаконное явление» советской литературы.
Ивинская вспоминала, как началась роковая болезнь: «На Пасху наконец-то приехала на свое первое и последнее свидание с Б. Л. Рената Швейцер.
Как Б. Л. и обещал Ренате, он принимал ее и на «Большой даче», и у меня в моем новом жилище, домике в три окошка против «фадеевского шалмана».
Светлым пасхальным днем Рената сидела за нашим столом в восторге, что видит Пастернака, с которым переписывалась уже более двух лет. Она говорила на родном языке, ломая его «на русский лад»; сказала, что такими нас всех и представляла себе - Б.Л., меня, Лару.
Пахли гиацинты, принесенные Ренатой, на столе стояла большая тарелка с крашеными яйцами, за окном -сквозная и молодая весна.
Боря был удивительно мил в своей любимой голубоватосерой блузе, свежий, сияющий, благожелательный. Он очень смешно и неловко защищался от ласк Ренаты, а она, не в силах сдержать своих восторгов, поминутно к нему бросалась.
- Какая нахалка! - лицемерно возмущался он, опасаясь моей ревности. А я конфузилась - что, если Рената понимает русские слова?
Вернувшись с вокзала после проводов Ренаты, Б. Л. разыскал меня у мамы, где мы все смотрели телевизор, вызвал меня на террасу и, упав на колени, говорил, всхлипывая:
- Лелюша, Бог меня не простит за то, что тебе не понравилось, как я был ласков с этой Ренатой. Я не хочу ее больше видеть. Если хочешь, я прекращу с ней переписку.
Мне же не нравилось только его волнение и этот надрыв, предвещавший болезнь, и я боялась за него и успокаивала как могла.
В первое послепасхальное утро он почувствовал себя по-настоящему плохо и опять сказал:
- Лелюша, а не думаешь ли ты, что я заболеваю в наказание за тебя из-за этой Ренаты? Все было хорошо и вдруг вот опять какая-то боль в груди. Надо мне показаться кому-нибудь».
Ивинская привезла своего знакомого врача-терапевта баронессу Тизенгаузен, и та не нашла у Пастернака ничего серьезного, списав все симптомы на переутомление и нервное напряжение.
17 апреля Пастернаку стало совсем худо. Новый врач, осмотрев его, заподозрил грудную жабу. Несмотря на это, Пастернак в установленное время зашел к Ивинской и объявил ей:
«Лелюша, мне придется полежать, я тебе принесу пьесу, ты мне ее не отдавай, пока я не почувствую себя здоровым».
А, уходя, добавил:
«Мне бы хотелось, чтобы ты не прерывала нашего установленного обихода. Я буду о себе давать знать с каждой оказией. Мы установим постоянную связь, если мне придется полежать дольше. Может быть, окажется удобным прийти ко мне на дачу. Но пока я тебе об этом не сообщу, ты ради Бога не делай никаких попыток меня увидеть. Я должен поправиться и прийти к тебе здоровым, чтобы тебя заслужить. Действительно, может быть, это наказывает меня Бог!»
23 апреля Пастернак вновь зашел к Ивинской, принес ей пьесу «Спящая красавица», предупредив:
«Ты держи ее и не давай мне до моего выздоровления. А сейчас я займусь только своей болезнью.
Я знаю, я верю, что ты любишь меня, и этим мы с тобой только и сильны. Не меняй нашей жизни, я тебя прошу...»
В мемуарах Ольга Всеволодовна грустно заметила: «Это был наш последний разговор живого с живым.»
27 апреля он писал ей: «Утром, среда.
Я переселился вниз, чтобы не ходить по лестнице, и все время лежу. Позавчера вечером, в воскресенье, перемогая мучительную боль, я еще был в состоянии добрести до конторы и позвонить тебе. Сегодня ни за какие золотые горы и даже по приказу врача я бы не мог простоять на ногах или просидеть более 5 минут.
Пишу тебе лежа. Придется, если это не кончится раньше как-ниб. по-другому, вычеркнуть (мне кажется) самое меньшее две недели нашей жизни. Работай, пиши что-ниб. свое. Это тебя успокоит. Давай держать связь по средам через Костю Богатырева, а по воскресеньям через Кому Иванова. Пока не предпринимай ничего решительного для свидания. Волны переполоха, которые бы это подняло, коснулись бы меня, и сейчас, при моем состоянии сердца, это бы меня убило. По своей глупости не догадалась бы пощадить меня. Я уже зондировал в эт. отн. почву.
Если бы в «Искусстве»
