"Что ж... теперь и я прошу минутку внимания... Андрей Петрович, я поднял на вас руку... и не могу... судите меня... накажите... выколите мне глаза... я хочу быть слепым... Я должен быть слепым, чтобы не видеть вас... вашего праздника... вашего мира".
А в театре сделали даже еще лучше: там решили, что этого недостаточно, и эту самую оброненную бритву подняли и стали резать ею колбасу. И это, конечно, была та самая колбаса, которую вывел Андрей Бабичев.
Олеша отступал.
Он уступал людям (я имею в виду критиков из правления РАППа), которые считали, что искусство только тогда бывает хорошим, когда выполняет требования, которые ему предъявляют соответствующие инстанции (правление РАППа).
Это было одним их первых отступлений Юрия Олеши.
Но уже тогда становилось ясным, как бесплоден, опасен и непростителен этот путь.
Тревожно всматривается писатель в проносящееся мимо десятилетие, ударов которого ему не удалось избежать.
Глаза - единственное, что есть у писателя. Одни глаза. Он все видит.
Для того чтобы правильно оценить век, нужны лишь обычные, нормальные, не склонные зажмуриваться или расширяться глаза. Люди, не обладающие такими глазами, смотрят на век априориями, схемами, преднамеренностями и предвзятостями. И поэтому они видят то, чего нет, не видят то, что есть.
Но бывают минуты, когда, ослепленный событиями, сообщениями о событиях, писатель прикрывает глаза, как будто его поразил необыкновенной яркости свет.
Тогда ему кажется, что все прекрасно; кроме того, он считает, что не следует лить воду на вражескую мельницу, говоря все, что видит.
И тогда он наспех посрамляет героя, загоняет его в угол, сует ему в руки бритву и торопливо нахлобучивает на роман конец, как на пьяного Кавалерова шапку.
Но главная коллизия романа остается угрожающе неразрешенной, и поэтому роман не мог быть завершен.
Эта неразрешенность, незаконченность возникла из-за того, что писатель не решился выбрать. Он не мог решиться, потому что выбирать приходилось между людьми, из которых один был не нужен, а другой - опасен.
Опасный герой, не сомневающийся в своем высоком предназначении, заканчивает пребывание в романе величественным жестом: он протягивает руку девушке.
Ненужный герой, сомневающийся во всем, "уползает" из произведения, "как насекомое, сложившее крылья".
Но до того как опустить крылья, опустить руки, уйти навсегда, поэт получает последнюю возможность выбора.
Перед ним впервые и на мгновенье распахнулась неповторимая возможность... "...Он почувст-вовал, что вот проведена грань между двумя существованиями... порвать, порвать со всем, что было... сейчас, немедленно, в два сердечных толчка, не больше, - нужно переступить грань, и жизнь, отвратительная, безобразная, не его - чужая, насильственная жизнь останется позади..."
Но преображения не происходит.
Юрий Олеша не подменяет одного героя другим и роман о ненужном герое романом о нужном.
Поэтому Юрий Олеша не может позволить себе даже немногое: дать своему герою тихо и разочарованно уйти из романа.
Поэта выгоняют из книги, выталкивают.
Автор знает, что не одно и то же - выгнанный и ушедший сам человек.
Выгнанный человек хочет вернуться.
Кавалеров возвращается.
Это нужно для того, чтобы создать безвыходность.
"Как трудно мне жить на свете", - говорит Кавалеров на первых страницах романа. "Как трудно мне жить на свете", - повторяет он на последних страницах.
Кольцом этих фраз сдавлена жизнь поэта. Она выделена этими фразами из действительности, из существования других людей, как обведенное, одинокое, не связанное с миром яблоко на холсте кубиста.
Поэт погибает.
Перед тем как погибнуть, другой поэт, великий художник Александр Блок написал: "...сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще...
...Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка"1.
Толпа была сильнее поэта.
Смерть поэта в русской истории - это убийство поэта.
Поэта убивают за его свободный, смелый дар.
Смолкают звуки чудных песен в предгорьи трусов и трусих.
Тяжек жребий русского поэта.
Писатель, создавший роман о трудной и горькой жизни поэта, еще писал иногда правду и еще не всегда боялся ее, и не часто придавал ей значения иного, чем то, которое ей свойственно.
Просто, честно и трезво смотрел еще писатель в эти годы на мир.
Он еще понимал в те годы, что правда - это когда человек говорит то, что он думает, стараясь как можно ближе подойти к истине.
Он еще не ясно представлял, во что может превратиться истина, когда от нее требуется "высшая правда".
Спаси нас Бог от "высшей правды", во имя которой одна часть человечества, не верящая ни в какую правду, обманывает и убивает другую часть человечества, обманывающую только себя.
1 См.: Письмо А. Блока от 26 мая 1921 года.
ЦВЕТОК, САДОВНИК, УЗНИК И КАМЕНЩИК
После "Зависти" Юрия Олешу ругали долго и дружно, и от души желали ему всяческих благ.
Один замечательный негодяй - известный советский критик Корнелий Зелинский даже "видел Олешу во сне"1.
Критику снилось: что именно надлежит предпринять, чтобы Олеша начал, в конце концов, писать, как следует.
Ему желали добра. И только добра.
Несмотря на таких авторитетных защитников "Зависти", как Ермилов и Эльсберг, критики все же не безоговорочно восхищались романом. Но Ермилов и Эльсберг - два самых популярных в ту отдаленную эпоху стукача - были, конечно, умнее, прогрессивнее и дальновиднее.
В этом смысле даже такой необыкновенно чуткий, хорошо осведомленный, умный и прогрес-сивный, но, увы, менее дальновидный критик, как Корнелий Зелинский, стоял, несомненно, на более отсталых позициях. Несмотря на это, он старался помочь как мог, и часто ему это действительно удавалось. Особенно там, где возникали сложнейшие вопросы социологии, философии и поэтики. Автор "Змеи в букете" старался объяснить Юрию Олеше, что "метафора может быть пролетарской, но может быть и буржуазной"2, и настойчиво убеждал брать пролетарскую.
1 Корнелий Зелинский. Змея в букете, или О сущности попутничества. В кн.: Критические письма. М., 1932, с. 127.
2 Там же, с. 136.
Юрий Олеша сначала отказывался.
Он хотел писать так, как писал "Зависть", не выбирая.
Как протянутые тоскующие руки тянутся к "Зависти" рассказы, собранные в книге "Вишневая косточка".
Роман не был исчерпан, потому что взаимоотношения интеллигенции и послереволюционного государства были сложны и драматичны, и эти взаимоотношения еще не очень пытались представить в виде пасторали, полной грации и изящества.
