Глава шестнадцатая.
О ВОЙНАХ, КАНАРЕЙКАХ И СОВЕРШЕННОМ ИСКУССТВЕ
Сердце мое полно музыки и песни.
О Лейпциг, славу твою я пою уже давно!
Потому что я нашел здесь дом, и, клянусь небом,
Что и покой в конце моей жизни
Небо уготовит мне здесь.
Как удивили одного из баховских биографов, Ф. Шпитту, эти строки, вышедшие из-под пера кантора Томасшуле! Бах, по словам Шпитты, «доходит до того, что в самой персональной форме и в самых преувеличенных выражениях возносит хвалу Лейпцигу и городскому муниципалитету, который доставил ему столько неприятностей».
Действительно, нигде композитор не испытал столько горьких разочарований, как в Лейпциге. Но никакой другой город не стал колыбелью для стольких шедевров.
Впрочем, упрямая и непримиримая борьба за «музыкальное совершенство» принесла бы композитору недоброжелателей в любом городе мира. Только в последние годы жизни Иоганн Себастьян смог относиться к «странному» начальству спокойнее. Еще следует отметить передышку в череде конфликтов с момента жалобного письма Эрдману до 1736 года. Большую часть этого времени пост ректора занимал Геснер. Но преданный поклонник Баха не задержался в Лейпциге надолго, его сменил новый ректор Эрнести, однофамилец предшественника Геснера. Он был на двадцать два года моложе Иоганна Себастьяна.
Поначалу отношения кантора с Эрнести-младшим складывались более чем хорошо. Он дважды стал крестным отцом детей Баха — в 1733 и 1735 годах. Но уже на третий год его ректорства случилась досадная неприятность.
Ректор с позором изгнал из школы за жестокое отношение к младшим Generalpräfekt’a (генерального старосту хора) и назначил на его место другого ученика по фамилии Краузе. Де-факто право такового назначения принадлежало кантору, ведь этот человек являлся его прямым заместителем. Может быть, поступок ректора задел бы Баха не так сильно, учитывая его доброжелательное отношение к Эрнести. Но генеральный староста оказался совершенно непригодным к музыкальной работе. Тогда кантор самолично, без согласования с ректором, поменял хорового Generalpräfekt’a. Эрнести не остался в долгу и запретил ученикам под угрозой отчисления запевать по знаку дирижера, назначенного Бахом.
В результате чуть было не сорвалось богослужение. Ученики боялись петь, пока Бах не призвал на помощь бывшего воспитанника школы. Можно только представить, как эта ситуация задела Иоганна Себастьяна, только недавно получившего титул придворного композитора курфюрста и почувствовавшего уважение к своей персоне.
Вне себя от ярости, он прибегнул к уже забытому средству. Написал в манистрат жалобу на Эрнести, который «…в высшей степени оскорбил меня в моей должности, попытавшись ослабить и даже свести на нет весь авторитет, коим я, безусловно, должен обладать перед лицом учеников… а ведь оные безответственные его действия — если таковые будут продолжаться — чреваты расстройством богослужения и величайшим упадком церковной музыки…» Эрнести, не оставшись в долгу, обвинил кантора в недобросоветности.
По словам И.Ф. Келера, написавшего «Записки из истории лейпцигской школы»: «… между Бахом и Эрнести произошел раздор, и с тех пор они стали врагами. Бах исполнился ненавистью к тем ученикам, которые всецело отдавались гуманитарным наукам, занимаясь музыкой лишь как побочным делом; Эрнести же стал врагом музыки. Заметив, что кто-либо из учеников упражняется на инструменте, он говорил: “Вы что же, собираетесь пиликать в трактире?”»
Как заманчиво современным любителям музыки рассудить этот спор в пользу Иоганна Себастьяна! Ох уж этот приземленный чиновник, ничего не понимающий в культуре!
Как раз в культуре Эрнести понимал. Являясь гуманистом-просветителем, он думал о будущем для учеников Томасшуле гораздо больше своих предшествеников. Слишком часто мальчики с красивыми голосами, увлекаясь пением в хоре, упускали время и не получали должного образования. Потом, когда голоса ломались, ученики оказывались «у разбитого корыта» — ведь их музыкальное образование тоже ограничивалось одним пением.
Получается, в этом вопросе Бах выступал эгоистом, думающим не о людях, а о хорошо звучащем хоре. Весьма согласуется с его аудиальностью.
Борьба с ректором зашла очень далеко. Бедным ученикам грозила публичная порка, если они вздумают слушаться указаний кантора. Иоганн Себастьян, со своей стороны, требовал у магистрата и консистории запретить ректору вмешиваться в его дела, а заодно избавить кантора от новых «странных школьных порядков».
Как раз в это время шла уже упомянутая «информационная война» против Баха. Кстати, некоторые исследователи объясняют публицистический кураж Шейбе вовсе не местью, а более крупной интригой. По мнению М. Друскина, перо музыкального журналиста мог оплачивать сам Эрнести.
Иоганн Себастьян с головой погрузился в изучение колких статей в свой адрес. Целыми днями обдумывал варианты ответов, не оставлял в покое ритора Бирнбаума, требуя публиковать эти ответы. Эта малоприятная деятельность поглотила композитора целиком. Он даже временно перестал руководить Collegium Musicum.
Завершило «вторую лейпцигскую» войну снова вмешательство Дрездена. Обидчикам предписали оставить в покое «нашего придворного композитора». После этого конфликт сам собою иссяк, а Бах, получив поддержку и подтверждение своего титула, постепенно и вовсе забросил школьные дела. В 1740 году в Томасшуле пригласили преподавателя теории музыки, поскольку кантор перестал являться на занятия. При этом замечаний ему больше делать не осмеливались. Спустили на тормозах даже неявку на обязательное и торжественное мероприятие — введение в должность нового проректора. В рядовых богослужениях композитор тоже участвовал все реже, сваливая эту обязанность на помощников.
Хотелось бы написать: освободившись от рутины, он целиком отдался творчеству, но это не так. С началом 1740-х Бах сочинял все реже. На церковных праздниках и городских торжествах исполнялись его старые кантаты. Даже к служебному рвению во славу своего защитника-курфюрста он заметно поостыл и уже не посылал нот к каждому придворному событию, как бывало в 30-х годах. Последнее сочинение для Фридриха Августа II появилось в 1742 году.
В то же время Иоганн Себастьян охотно давал органные концерты и ездил на экспертизы инструментов.
Явная смена акцентов имела под собой несколько причин. Шум, поднятый в печати, поставил под сомнение его композиторское мастерство. Защита курфюрста положила конец распрям, но не могла улучшить репутацию Баха-композитора в музыкальном мире. Возможно, осадок, оставшийся от этой истории, не давал ему сочинять с прежним вдохновением. Например, С. Рахманинов после провала своей Первой симфонии не сочинял три года и, по собственному замечанию, «…был подобен человеку, которого хватил удар и у которого на долгое время отнялись и голова и руки…»[33].
