Когда я приближаюсь уже к голове колонны, слышу, как там возникает песня. Песня какая-то необычная, по-восточному протяжная, и что-то гневное, горькое можно уловить в ее мелодии. Слова непонятны. Только одно я понял: «Гитлер». Поют не по-русски. Равняюсь с поющими. Их немного, человек пять. Выделяется чей-то юношеский чистый голос. Иду рядом, вслушиваюсь. Но вот песня смолкает. Спрашиваю:
— Что это вы пели? На каком языке?
— На своем! — слышится в ответ. — Казахстан знаешь?
— А про что песня?
— Гитлер, собака, от семьи оторвал. Здесь тоже степь, как наш Казахстан. Гитлера здесь побить, потом — домой.
— Понятно. А откуда такую песню взяли?
— Ни у кого не брал. Идем — поем. Сама выходит.
Вот как, оказывается, могут рождаться песни…
Молча шагает колонна. Усталостью все больше наливаются ноги. Коротка летняя ночь, все еще нет и признака рассвета. Почему таким тягучим становится время?
В небе рождается тревожный звук. Протяжный, нарастающий… Самолет? Несомненно! Но чей?
Звук летящего самолета становится все более отчетливым. Мы вскидываем головы, всматриваемся. Но что можно увидеть в небе бархатной черноты, с редкими искорками звезд?
В стороне от нас в вышине появляются комки белого, металлически холодного света и повисают словно бы неподвижно.
— Стой! Ложись! — бросает нас на землю резкая команда. Лошади в упряжках, обрадованные остановкой, тянутся к обочине — там трава. Кто-то из ездовых, не подымаясь с земли, кричит на них:
— Куда, куда!
Мы лежим, поглядывая на медленно снижающиеся белые огни. Это «сабы» — светящиеся авиабомбы, сброшенные немецким самолетом. Мне они знакомы. Такие сбрасывали и над Ленинградом. Они снабжены парашютом, поэтому спускаются медленно, позволяя увидеть все внизу — светят они далеко и долго. Бомбы сброшены в стороне, но их, наверное, ветерком, который не чувствуется здесь, у земли, но есть в вышине, относит в нашу сторону. Сброшены они, видимо, наугад. Но все же вблизи проселка, по которому мы идем. Следят немцы за прифронтовыми дорогами, хотят узнать, передвигаются ли куда-нибудь наши войска. Значит, противник что-то чует? Конечно. И ему должно быть понятно, что затишье в этих степях не вечно.
Злые белые огни в черном небе, медленно приближающиеся, к нам постепенно меркнут один за другим. Снова над нами и вокруг смыкается тьма — теперь она кажется еще гуще.
— Становись!..
Марш продолжается.
Сутки за сутками… Ночью — поход, с рассвета до заката — отдых, где-нибудь в придорожной роще или в лощине под кустами, иногда — в попутном селе. Чем ближе к фронту, тем малолюднее селения, тем больше в них пустых, заброшенных домов. Многие жители, покинувшие с приходом немцев родные места, еще не вернулись, хотя со времени освобождения их прошло уже немало времени. Фронт близко, и, вероятно, не все уверены, что враг не придет сюда вновь, ведь лето для него — излюбленное время наступления. Но кое-кто все же возвращается. Проходя селами, видели мы немало дотла сожженных домов. Но как бы там ни было — тянутся люди к родовым гнездам. Еще бы… Как хочется верить, что не придется им вновь покидать их.
Сколько еще идти? На какой участок фронта нас направляют? Этого знать нам не дано. Каждый раз перед началом марша батальон получает маршрут только на один суточный переход.
Уже третий день стоим на месте. Почему? Этого в батальоне да, наверное, и в полку не знает никто.
Место расположения батальона — реденькая березовая рощица у окраины небольшей деревушки, крытые соломой беленые хатки которой выглядывают из зелени садов. Погода стоит жаркая, даже ночами тепло, поэтому никто не сооружает ни шалашей, ни палаток, располагаемся прямо на траве, в тени берез. Только Собченко и Бабкин обосновались на жилье в одной из ближних к роще хат. Туда же они пригласили и меня, а в сенцах поместили писаря и связного, так что здесь, в хате, нечто вроде батальонного командного пункта. Хата не пустая: в ней живут мать и дочь, хозяин — на фронте. Мать, Мария Васильевна, круглолицая полноватая женщина лет сорока, дочери Капитолине — около двадцати. От немцев никуда не уходили: в позапрошлом году они нагрянули в деревню молниеносно, так что и подумать — уходить или нет — не оставалось времени. Кое-как перетерпели оккупацию.
В хате у наших хозяек две комнаты, одна, передняя, служит и кухней, из нее ход в горницу, где стоит «парадная» кровать с пышными перинами и горой подушек. Там же в горнице — шифоньер с большим зеркалом, по которому звездообразно разбегаются трещины. Мария Васильевна рассказала, что зимой, во время отступления, немцы, заночевав в ее доме, напились и один из них на прощание хватил по зеркалу прикладом. В шифоньере хранится приданое Капитолины — оно хранилось там и до прихода немцев. Приданое уцелело, потому что предусмотрительная Мария Васильевна, как ни быстро нагрянули тогда оккупанты, все же успела попрятать то, что поценнее. А теперь все вернулось на свои прежние места. Наша хозяйка до войны работала в молокоприемном пункте здесь же, в своей деревне, но сейчас пункт не работает, так как ни в колхозе, ни у жителей после немцев не осталось ни одной коровы. Поэтому Мария Васильевна вместе с дочерью, как и все, работает в колхозе на прополке: за время войны земля задичала, сорняков на ней — невпроворот.
Нам хозяйка отвела горницу, а сама с Капитолиной обосновалась в передней комнате. Долго ли нам суждено здесь прожить? Команда — и двигай дальше, по новому маршруту.
Но команды все нет…
Времени, однако, не теряем. Даже на марше отрабатывали разные тактические задачи, а уж на стоянке тем более положено. Солдаты совершенствуются во владении оружием, взводами отрабатывают тактику наступательного боя. Но нашему комбату этого кажется мало.
— Слушайте, что я вам по секрету скажу! — однажды вечером заговорщицки говорит Собченко мне и замполиту. — Надо потренировать людей в мгновенной готовности к бою! Расхолаживаемся мы здесь, в тени берез. А нам, может, на передовую в любой момент. Решил я провести боевые учения. Значит, так: в курсе пока что мы с вами трое. Даже командиры рот ничего не должны знать. Проверка реакции на внезапность! В четыре ноль-ноль ты, — показывает Собченко на меня, — из ручного пулемета, который на колу, для ПВО, даешь длинную очередь поверху, по макушкам берез. Если боец, что у пулемета, спросит — скажи: так надо, боевая тревога! По тревоге подымаем всех и сразу же ведем в степь. Противника там ничем обозначать не будем. Но где-нибудь в стороне, по направлению движения, секретно посажу с маскировкой расчет станкового пулемета. Пусть постреливают боевыми в белый свет, вроде где-то у нас на фланге бой идет.
