Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Сергея Викторовича носят родовые имена, старший - имя своего деда, Виктора Павловича

Кочубея, крупного государственного деятеля при трех царях, другой - имя пращура

Василия Леонтьевича, основателя династии, знаменитого обличителя предателя Мазепы.

“Старший, Виктор, стройный брюнет, с большим, немного толстым орлиным носом и

довольно толстыми губами; у него аристократическая осанка, и он довольно симпатичен.

Младший, Василий, такого же высокого роста, гораздо толще брата, очень белокурый, краснощекий и с плутоватыми глазами; он имеет вид человека живого, воинственного, сообщительного, грубого и... пошлого”. (Запись от 19 октября 1882 года.)

Все было замечательно, на ней были детские башмаки из темно-красной кожи, белое,

шерстяное, коротенькое и очень простенькое платье, но тут случилось происшествие, обыкновенное в России, но шокировавшее русскую мадемуазель. Княжеский кучер

напился и Василий, младшенький Кочубей, избил его кулаками и сапогами со шпорами.

Она тут же делает выбор в пользу старшего, но уже не питает особых надежд, оценивая

себя, как светскую женщину, ничуть не привлекательнее многих женщин их круга. А

может быть, она начинает догадываться, что “не по Сеньке шапка”.

Уже через день, самые худшие ее предположения сбываются, князья прислали сказать, что

не смогут принять участие в охоте на волков, так как отозваны в другое имение. “Папа

позеленел, а мама покраснела”.

Тем не менее охота состоялась: убили 15 волков и одну лисицу.

В России она пробыла месяц. С князьями общалась еще не раз, но уже как ровня, хотя они

и не очень ей нравились. Однако, младший, все же нравился больше не смотря на, то что

побил кучера. В конце концов это можно простить, ибо таковы здешние нравы. Она

находит даже, что в князе Василии (который публикаторами зашифрован, как князь Р.

Здесь сменена даже первая буква фамилии, чтобы не было даже намека, на кого она

охотилась – авт.) подобная дикость даже прелестна! И вообще, он веселый, любезный и

неглупый человек.

На матримониальных планах в России можно поставить крест. У папы с мамой больше

никого нет, кто устроил бы Марию степенью знатности, титулованности и богатства. Так

глупо она потеряла целый месяц жизни.

Но в России больше делать нечего, нечего делать в стране, где с женщиной говорят, только

если в нее влюблены, нечего делать в стране, где предмет разговоров только самые

плоские и вульгарные сплетни, нечего делать в стране, где перед аристократией так

преклоняются и где лучшее развлечение для этой аристократии - гостиница в городке, в

которой собираются окрестные помещики, пьют и играют в карты. Пора в Париж! Она

уезжает из России, не зная, что никогда больше сюда не вернется, что никогда больше не

увидит отца.

По приезде в Париж, Мария обращается к доктору, выбрав неизвестного и скромного,

чтобы он не обманул ее. Тот и не обманывает, говорит, что она неизлечима, что слух

никогда не вернется. Между ней и остальным миром всегда будет завеса:

“Шум ветра, плеск воды, дождь, ударяющий о стекла окон... слова, произносимые

вполголоса... я не буду слышать ничего этого!

Я страдаю из-за того, что мне всего нужнее, всего дороже.

Только бы это не пошло дальше!” (Запись от 16 ноября 1882 года)

Она понимает, что жить ей теперь калекой, но она все-таки надеется жить: “Но, Боже мой, зачем это ужасное, возмутительное, страшное несчастье?”

Она понимает, что никогда не вылечится, но не знает, и не может знать, что жить ей

осталось всего два года. Она знает только, что седых волос становится все больше и что

“нет ни тени надежды, ни тени, ни тени!”

Через некоторое время ей еще раз подтверждают диагноз, что у нее чахотка, что затронуты

оба легких. Она надеется, что у нее будет хотя бы десять лет, в которые она достигнет

славы и любви, а тогда можно и умереть. Она испытывает даже определенное злорадство, что предвидела свою скорую смерть: “Я же говорила вам, что должна умереть”. Она как

ребенок, который говорит, что умрет назло папе и маме.

Тем не менее она с особым упорством начинает трудиться в Академии Жулиана; а ее

матери, чтобы как-то порадовать ее, покупают на выставке драгоценных камней два

понравившихся ей бриллианта.

“Это, кажется, был первый случай, когда я оценила драгоценные камни. И, представьте, вчера вечером мне принесли эти два бриллианта; оказалось, что мои матери купили их для

меня, хотя я только намекнула о своем желании, без малейшей надежды иметь их: “ Вот

единственные камни, которые мне хотелось бы иметь”. Они стоят двадцать пять тысяч.

Камни желтоватые, иначе они стоили бы втрое дороже.

Я забавлялась ими весь вечер, пока лепила, Д. играл на рояле, а Божидар и другие

разговаривали. Эти два камня ночью лежали около моей постели, и я не расставалась с

ними даже во время сеанса.

Ах, если бы другие вещи, которые кажутся столь же невыполнимыми, могли так же

случиться”. (Запись от З декабря 1882 года.)

И вот возвращается из деревни Жюль Бастьен-Лепаж и занимает главное место в ее

дневнике, ведь он так талантлив и так замечательно мил.

“Настоящий, единственный, великий Бастьен-Лепаж сегодня был у нас...”

“Этот великий художник очень добр...”

“Бастьен божествен...”

“Сегодня у нас обедали - великий, настоящий, единственный, несравненный Бастьен-

Лепаж и его брат...

Никто не говорил Бастьену, что он “гений”. Я также не говорю ему этого, но обращаюсь с

ним как с гением и искусными ребячествами заставляю его выслушивать ужасные

комплименты...

Он остался у нас до полуночи”.

Еще бы не остаться, когда тебе растачают такие комплименты. Ее обожание Бастьен-

Лепажа все более начинает напоминать влюбленность.

Смерть и любовь. Башкирцева и Бастьен-Лепаж. Теперь они вместе до самой смерти.

Потому что смерть подстерегает и его, но он еще ничего об этом не знает. Начинается

парад смертей, эпоха траурных кортежей, в которой они непосредственные участники.

Впрочем, начался этот парад много раньше, когда от туберкулеза умирали ее гувернантки, мадемуазель Брэн, а потом и мадемуазель Колиньон.

“Однако меня занимает положение осужденной или почти осужденной. В этом положении

заключается волнение, я заключаю в себе тайну, смерть коснулась меня своей рукою; в