Глава вторая
Успех – дело привычное
В какой уж раз за последние годы Владимир Стасов нетерпеливо дожидался приезда гостей. Обычно летом в Старожиловке собирались у него 15 июля – в день святого Владимира. Но в это лето много тяжелого, просто трагического произошло в семье. Один за другим погибли два внука, сыновья племянницы: двадцатидвухлетний застрелился, а пятнадцатилетний умер от болезни.
Траурно прошли эти недели. Но колесо судьбы безостановочно покатилось дальше. Жизнь взяла свое. И 24 июля он поехал на день рождения к Репину, который, пока гости не собрались, просто заставил его позировать… Сколько уж портретов его написал Репин… Пять? Шесть? Хорошо умеет Репин работать: до обеда два часа и после обеда, и портрет готов. Не надо неделями приезжать на сеансы. Потому-то и сдавался Владимир Васильевич на уговоры позировать именно Репину.
Неспокоен был Владимир Васильевич и сегодня, 22 августа 1904 года, выходил за ворота, вглядывался в даль, заранее зная, что никого не увидит, но ничего не мог с собой поделать… В этот день он бывал сам не свой, еще с утра начинала терзать его какая-то непонятная тоска. Вся жизнь его прошла на людях, которым чем мог помогал и видел в этом чуть ли не свое единственное предназначение на земле. Только подрастут и расправят крылья одни, как тут же появляются совсем юные, неокрепшие, к тому же еще и, как правило, бедные. Вот познакомился он с молодым скульптором Герцелем Герцовским и столь же молодым поэтом Самуилом Маршаком, им всего лишь по шестнадцать, но подают большие надежды стать настоящими служителями муз… Как же нм не помочь? И оба бедные, несчастные, больные, в чем только душа держится, но упорно работают, все хватают на лету, каждое его слово впитывают, как губка воду. Понятно, что они молоды и неопытны, но как легко они поддаются внушению, стоит лишь слово сказать. Казалось бы, чуть не провалился превосходно задуманный сюрприз для ожидаемых гостей… Задумал он преподнести адрес дорогим и великим друзьям своим. Элиас Гинцбург, старый испытанный друг, талантливый скульптор и рисовальщик, быстро набросал великолепный рисунок пером – вид дачи с улицы, но нужен был текст адреса в стихах. Юный Самуил азартно взялся за дело. И что же? Сочинил в самое короткое время, но, ясное дело, что-то недосмотрел, забыл про одного из богатырей… А весь замысел-то заключался как раз в этом…
«Глаз да глаз нужен за этими еврейскими талантливыми мальчиками, – думал Владимир Васильевич, беспокойно прохаживаясь по привычным дорожкам запущенного сада. – Но как взволновался, как только я, прочитав черновой набросок, недовольно на него посмотрел. Пришлось похвалить, чтоб не расстроить, талантливо, дескать, красиво, ловко устроена древнерусская поэтика, выдержан стиль былинный. А он не верит, знает, что я ничего не умею скрывать. Деликатно высказал ему свое замечание: «Ах ты, Сам, Сам. Как же ты забыл…» – «Что я забыл?» – «Ах ты, бедный мальчик, знай, что ты так испугаешься, нашел бы другой способ исправить положеньице». Но надо было идти до конца, хотя и трудно было смотреть в покруглевшие от волнения глаза и взметнувшиеся брови. «Да как же? Ведь их было четверо, а ты написал только про трех! Даже и заглавие-то у тебя: «Трем гостям…» Хорошо, что это черновик, а если б Элиас уже выписал бы заглавные буквы красной краской и золотом… Сколько пропало б времени и трудов…» – «А кто же четвертый?» – убитым голосом произнес Сам. «Конечно Глазунов!» – «Ах, да-да, правда-правда. Как же я забыл, совсем забыл. Вы ж мне говорили… Что ж теперь делать? Как быть?» Ну как же было не подбодрить совсем растерявшегося мальчишку, так старался, так хотел угодить… Так что надо было утешать, а не распекать. «Вот что надо делать. Пусть заглавие будет с прибавкой. Вместо «Трем гостям» пусть будет по-старинному, по-древнерусскому «Трем гостям со четвертым», это не нарушит общий стиль, даже прибавит колоритности, аромата. Только делай быстрее, пиши новую строфу, в конце…» И что же? Молодец! В несколько минут дописал добавочную строфу, так что недурно получилось… Элиас адрес оформил превосходно… Как только воспримут наши гости… Оценят ли наши труды…»
Владимир Васильевич любил шутки, вносил в свою жизнь какой-то игровой момент, что ли. Вот и совсем недавно объявил своим родственникам, которые всегда вились около него, что в этом году на даче будет что-то вроде женского монастыря: Эрнестина – игуменья, прочий женский пол, по выражению Владимира Васильевича, – послушницы, сам он – дворник. Сам и Герцель – поддворники.
Долго смеялись игуменья Эрнестина и послушницы Мария, Ольга и Лидия, когда им прочитали стихи Самуила Маршака, выполненные конечно же по заказу Владимира Васильевича.
И, вспоминая эти строчки, Стасов улыбнулся: «Милая, родимая матушка игуменья, ты послушай, матушка, просьбу нашу слезную: голодно, матушка, голодно! Холодно, родимая, холодно! Заморила голодом дворника ты старого, заморила холодом молодых поддворников, а послушниц набожных со свету согнала ты, матушка родимая, матушка-игуменья!» Пустячок, конечно, но все-таки разнообразие…
И как же не улыбаться в ожидании таких гостей, всегда даривших ему столько радости, каждый раз новые восторги и переживания. А гости-то какие, один к одному… Репин, Шаляпин, Горький, Глазунов… Но сдержит ли свое обещание Максим Горький? Месяц тому назад познакомился он с Горьким у Репина, вроде бы показался серьезным и глубоким человеком. Но кто может поручиться за сегодняшнюю молодежь, испорченную чрезмерной славой? Вряд ли найдутся такие…
И в этот знаменательный день сомнения точили Владимира Стасова. Шли волна за волной, и лицо его становилось чернее дождливой тучи; то светлело, и трудно было понять – то ли от совсем побелевшей длинной бороды и усов, то ли от радости ожидания безмерно талантливых друзей. Всю жизнь он искал таланты, молодо и на весь мир кричал при их появлении, восторгался, писал, рассказывал друзьям о том, что увидел и услышал на премьерах, вернисажах, в салонах… Бывало, просиживал он с заинтересовавшим его человеком и допоздна, хотя знал, что на следующий день ему будет нехорошо, ничего не поделаешь, такая уж увлекающаяся натура. Для здоровья – удар> а для души – прямая выгода. Вот хотя бы Горький, сначала у Репина выглядел букой, ну, опасался, не разговоришь такого и ничего не узнаешь об этом новом поколении людей, громко заявивших о себе. Пришлось даже выпить глоток шампанского, чтобы сгладить настороженность прославленного «буревестника революции». И – разговорились! Да еще как откровенно изливал он свою душу, ну, может, что-то и утаивал и подвирал, не без этого, но для первого раза, для знакомства он был достаточно смел и отважен. Обещал почитать что-нибудь…
