Не знаю, как благодарить Вас, дорогая Ольга Геннадиевна, за Ваше отношение ко мне. Правда, что старый друг лучше новых двух. Пишу Вам сам – по почерку можете судить о моем здоровье. Но всё же надежда есть.
Весь октябрьский ужас я пережил в Москве в клинике и привык к канонаде.
Сейчас занят переводами древних и изучением немецкого языка.
Целы ли Остафьево и Кусково?
«Самовара» в продаже нет уже, но попытайтесь спросить у Суворина мой «Полдень», туда вошел и «Самовар».
Не может ли Ваш склад выслать мне наложенным платежом Шумахера [77], а кстати, и список имеющихся у них книг? Простите за беспокойство и верьте любви и дружбе всегда Вашего
Бориса Садовского
1921-1928
Шереметева — Садовскому
9 марта – 1 апреля 1921 г. Москва
Милый Борис Александрович. Не знаю, помните ли Вы меня, а я перед Вами так виновата, что не знаю, как оправдаться. Подумать только, я отвечаю через 2 с лишним года на Ваше письмо. И на такое хорошее, теплое письмо. Послать Вам тотчас после получения Вашего письма ответ я была не в состоянии, да и жизнь трепала, но вот в последнее время Вы не выходите у меня из головы, а я всё думала, как Вы поживаете, здоровы ли? Если можете, черкните словечко. Я служу в детской колонии в Николо-Угрешском монастыре [78]. Учу истории, истории литературы и французскому языку. Как видите, вроде Мюр и Мерилиза [79] в прежнее время, всего понемногу, но зато дети со мной. Тоскливо ужасно, но да уж такая знать, судьба. Мама и Лила [сестра. – Т.А.] живут в Москве в двух комнатах моей квартиры, остальная часть квартиры реквизирована моряками и красноармейцами. Чрезвычайно приятно…
От Шуры уже 3-ий год нет известий, очевидно, теперь он по-настоящему погиб. Вот Вам все, что нас касается.
Если еще помните меня, напишите. Не будем терять друг друга из виду. Ведь у нас так много общего в прошлом…
Что Вы пишете? Как поживаете? Как поживают Ваши?.. Спасибо за письмо 1919 года.
Садовской – Шереметевой
30 марта 1921 г. Нижний
<…> Спасибо за память. Только что это такое: «помните ли Вы меня?» да «разберете ли адрес?» – точно Вы пишете какому-нибудь выжившему рамоли [80]. Оно, положим, с 10 февраля пошел мне пятый десяток, борода у меня по грудь и седеет сильно, однако до второго детства еще далеко. А Вас забыть я не могу, если бы и хотел. Теперь только, когда жизнь подошла к закату, начинаешь понимать, что было в ней подлинное и что так себе – воспоминания неумолимы, – а для житейских неудачников, вроде меня, только и остается, что «тревожить язвы старых ран». Впрочем, я считаю себя человеком органически-несчастным, с вывихнутой от природы душой и в этом вижу свое земное назначение. Жить полюдски я не способен и оттого являюсь сплошным недоразумением.
Живу я в тихой кабинетной обстановке, пишу, читаю, думаю. Время для меня остановилось на 1916 году, и я во всех отношениях не только экстерриториален, но даже, смею сказать, внемирен. Жизнь sub specie aeternitatis [81] имеет свои хорошие стороны. Особенно в обществе доброго самовара. Читал я все эти 5 лет серьезные книги, но только успел убедиться в их несуразности. Вам как другу скажу, что весь я без остатка растворился в православии и им одним жив. Вера спасла меня и примирила с моим вывихом. Горячо советую Вам прочесть книгу Флоренского «Столп и утверждение истины» – она мне очень помогла.
Здоровье не хуже – спасибо и на том. Очень хотелось бы умереть, но и тут, как и во всем, неудача. Впрочем, затеваю поездку за границу и хлопочу о пропуске. Думаю подлечиться в Берлине. Есть и еще кое-какие планы. В общем, я слаб на ноги (правую еще ухитрился сломать), т. ч. хожу на костылях и плохо действую руками: как-нибудь улучшить состояние конечностей и составляет мою задачу.
Я тоже читаю лекции по истории литературы в Археологическом институте. Слушатели ходят ко мне на дом. Много хорошеньких слушательниц, на которых я смотрю, как обшарпанный кот на птичек.
<…> О сыне моем два года известий нет, а с женой я развелся. В церковной бумаге сказано, что я имею право опять жениться. Это уже какая-то шекспировская ирония. Зло шутит судьба…
Знаете, я перечитывал «Соборян», когда принесли Ваше письмо. Помните, как мы с Вами любили читать Лескова?
Еще раз спасибо Вам, Ольга Геннадиевна, за Ваши добрые чувства, за внимание ко мне. Я всё понимаю и ценю. Хотел бы с Вами повидаться, полюбоваться на Ваших детей. Сколько им? чай, уж совсем большие. Сына зовут Сережей, не так ли? Если поеду за границу, мы можем в Москве увидеться…
Ваш всегда Б.С.
Садовской – Шереметевой
26 апреля 1921 г. Нижний
Христос Воскрес!
Дорогая Ольга Геннадиевна! Еще не знаю, получили ли Вы мое первое письмо, и уже посылаю Вам второе. Прежде всего, о деле.
Мечты мои о заграничной поездке, по-видимому, начинают сбываться. Но т. к. один я ехать не могу, то хотел бы достать провожатую – даму «средней культуры», полуэкономку, полубонну. И может быть, Вы могли бы мне одну из них сосватать? В дворянских семьях их очень много, и не может быть, чтобы Вам не приходилось встречаться с ними. Важно, чтобы это была честная и добрая женщина – вот тут-то я верю Вашему чутью и надеюсь на Вашу дружбу.
Знание хотя бы одного иностранного языка необходимо, ибо я умею лишь с грехом пополам объясняться смесью французского с нижегородским. Если у Вас есть что-нибудь подходящее на примете, не откажите известить.
Я много пишу. И всё в крупных размерах: романы, хроники <…>
Шереметева – Садовскому
15 мая 1921 г. Николо-Угреша
Милый Борис Александрович. Большое спасибо за Ваши два письма…
Что касается Вашего дела: есть для Вас на примете девица идеальная во всех отношениях, т. е. великолепная женщина: сильная, выносливая, бывшая сестра милосердия, знает немецкий, французский, английский, знакома с секретарской работой и вполне интеллигентная <…>
У нас всё по-старому. Я очень занята и поэтому пишу всего только два слова. Еще: не купит ли Ваш Археологический институт историческую библиотеку, около 9000 томов. Если да, сообщите<…>
Садовской – Шереметевой
13 июня 1921 г. Нижний
...За границу меня не выпустили. Министр Луначарский очень мило, именуя меня товарищем, лично прислал отказ. Хоть и лестно быть товарищем министра, но, видно, правда и то, что гусь свинье не товарищ [82].
