Так, подтвердив, что арестованный действительно Левский, поп Крыстю завершил свое предательство.
В тот же день из Ловеча выехали две телеги, охраняемые двадцатью конными жандармами, и на полной скорости помчались в Тырново, «Повозки с нашими товарищами, — писал современник и биограф Левского Захарий Стоянов,— так быстро мчались, что, мне думается, в Турции до этого ни почта, ни султанский курьер не преодолевали пространство с большей быстротой».
Неподалеку от Тырнова арестованных посадили в почтовые экипажи. Под конвоем двухсот конных, под бой барабанов Левского и его товарищей ввезли в город. Власти торжествовали: наконец неуловимый глава бунтовщиков в их руках. Сам тырновский мютесариф пожелал говорить с Левским в присутствии членов меджлиса. Вся городская знать пришла посмотреть на того, кто угрожал ее благополучию.
Трижды за день устроили допрос. Ночью, видя бесцельность запирательства, Левский назвался своим именем:
— Я Васил Левский! Меня зовут также Дьяконом.
Но, отвечая на вопрос, чем занимался в Болгарии, он выставил себя лишь скромным защитником соотечественников от экономического гнета со стороны пробравшихся в Турецкую империю европейских спекулянтов:
— Я не разбойник, как вы меня называете, я человек, как и все болгары, с той лишь разницей, что люблю народ свой, а это не является грехом ни для кого. На нашу землю нахлынули разные европейские спекулянты, они мало-помалу завладели Оттоманской империей, ее железными дорогами, фабриками. Из них, из иностранцев, предпочитают набирать докторов, инженеров. А разве нет среди болгар достойных людей? Но правительство их презирает. Это заставило меня пойти в народ, чтобы открыть ему глаза. Правительство, вместо того чтобы помочь мне в этом, стало меня преследовать как разбойника и бунтовщика... А я всего лишь хотел помочь народу прозреть, пока его не закабалили хитрые европейцы. Я хотел даже сам рассказать султану о нуждах народа. Вот какова моя цель. Если это преступление, то поступайте со мной по своему усмотрению.
Левский не терял надежды вырваться из рук врагов. Он попытался создать у них впечатление, что он не посягает на устои турецкого господства в Болгарии, что намерен добиваться улучшения положения своего народа с помощью самого султана, что он не бунтовщик, а всего лишь один из многих болгарских патриотов, которым, равно как и туркам, не нравится иностранное засилие.
Но мютесариф понял маневр и ответил с восточной любезностью:
— Это верно, и мы это видим. Но что делать — такова воля султана... — и лукаво добавил: — А не скажешь ли ты, кто с тобой еще был, кто тебе помогал?
— Весь болгарский народ мне помогал. Со всем народом я работал и никого в отдельности не знаю.
Больше ничего от Левского добиться не смогли.
Пока шел допрос, друзья Левского искали пути к его освобождению. Днем заседал Тырновский комитет. После неудачи связаться с Левским через врача решили ночью поджечь помещение, где находились арестованные. Но сделать этого не смогли.
...Ранним утром фаэтон под большой охраной мчал Левского и двух его друзей в Софию.
Под грохот колес иногда удавалось перекинуться словечком.
— Держитесь крепче. Вас непременно освободят, — говорил Левский Николе Цветкову и Христо Цоневу. — Позаботьтесь тогда о комитетском архиве, передайте его Каравелову.
— А ты как, бай Васил?..
— Моя песня, друзья, спета. Если меня повесят, по крайней мере могила останется в Болгарии, если же сошлют в заточение, то кости мои сгниют на чужбине.
Прыгая на ухабах, стуча и дребезжа, мчится фаэтон. За окном родная земля, порабощенная, угнетенная.
Дико гикает стража, сгоняя с дороги случайных прохожих болгар. Перепуганные, они шарахаются в стороны и затем долго и скорбно глядят вслед удаляющемуся экипажу. Они не знают, кого везут, но они знают, кто везет, и это вселяет в их души ужас.
— Господи, спаси душу мученика, — шепчут бескровные губы, и рука сама поднимается, чтобы послать крестное благословение пленнику лютых врагов.
— Пусть хоть в турецкую веру переведут, лишь бы остаться в живых и опять бороться! — вырывается у Левского при виде этих картин и тут же он спокойно добавляет: — Эти аресты замедлят наше дело, но оно не умрет...
На заре 4 января 1873 года Левского привезли в Софию. В тот же день он предстал перед судом.
С повязкой на раненой голове, с цепями на руках, в солдатской шинели, наброшенной на плечи, Левский медленно вошел в зал заседаний, равнодушно скользнул взглядом по лицам судей и сел.
Начался допрос.
— Имя твое, твоего отца, откуда родом, чем занимался?
— Имя мое Васил, отца моего Иван, из Карлова, 36 лет. Занятие мое — облегчать судьбу болгар, и я посещал различные места, чтобы дать людям веру и упование в будущее.
Как и в Тырнове, он пытается отвести внимание судей от основного вопроса, свести дело к недовольству некоторыми социальными порядками в Турецкой империи, и только. Но вскоре он видит, что власти знают больше, чем он предполагал.
Прошло лишь четыре дня, как в Софии закончился судебный процесс по делу о нападении на почту. В ходе его, в результате тактики самопризнания, принятой Димитром Обшти и его некоторыми единомышленниками, власти получили обширные сведения о революционной организации. Пользуясь этим, судьи пытаются получить от Левского новые подробности, заставить его рассказать то, что известно только ему как главе всего дела.
Принужденный говорить о революционной деятельности, Левский все сводит к личному участию, не раскрывая ни комитетской сети, ни комитетских работников.
Суд хочет узнать, с кем работал Левский.
— Имеешь ли друзей в тех местах, по которым путешествовал, с кем встречался? — спрашивает председатель.
— Не встречался ни с кем, потому что ни с кем не был знаком.
— Странное дело, многие люди тебя знают и встречались с тобой, а ты никого не знаешь?
— Никого не знаю.
— Не знаешь ли сидящего напротив Димитра Обшти?
— Видел его два раза в Румынии, но ездил ли он туда по комитетскому делу — не знаю. В Бухаресте слышал, что ездит некий человек, но что его работа плохая. Но кто этот человек — я не знаю.
— Вместе с Димитром Обшти вы объехали очень много сел, созывали комитетские собрания. Если он об этом скажет тебе в лицо, что ты тогда скажешь?
— Я с этим человеком никуда не ездил.
— Если сюда придут люди, которые ездили с тобой, и скажут тебе в лицо, что вместе созывали комитетские собрания, тогда что ты покажешь?
— Во всяком селе есть комитетский человек, но я их не знаю, потому что согласно устава я не мог их знать.
