class="v"> Мы штыками оградим.
Наша армия могуча,
Мы развеем злую тучу,
Наших братьев зарубежных
Мы врагу не отдадим.
Песня встречает общее одобрение. Редактор сомневается, можно ли называть немцев «врагами».
— «Заклятые друзья» — в размер не ложится, — под общий смех возражает Луговской.
После недолгих споров текст утверждается.
А Володя Луговской, проявив верх оперативности, написал уже, оказывается, стихотворение, обращенное к бойцам Белорусского фронта. (Вы слышите: уже не округа, а фронта!)
…Час пробил, час пробил, час пробил, друзья!
Встают народы СССР — единая семья —
За братьев кровных, дорогих, за села, нивы их,
Настал победы светлый час, давно желанный миг…
…Час пробил, час пробил, час пробил, друзья!
Мильоны ждут за рубежом, дыханье затая.
Мы мир несем, мы труд несем и радость и покой.
С Интернационалом воспрянет род людской!..
Каждая с огромным подъемом прочитанная строка звучит как набат…
Мы узнаем, что в нашем распоряжении будет целый поезд — походная редакция и типография. Он уже целиком оснащен и ждет приказа, чтобы двинуться к границе. В Минске к нам присоединяются белорусские поэты и писатели, старые друзья наши Петрусь Бровка, Петро Глебка, Михась Лыньков.
Настроение приподнятое, боевое. Подтянутый, весь в «шпалах», Володя Луговской ходит по Смоленску как командарм.
Перед закатом мы сидим в ожидании приказа на бульваре, усыпанном первым золотом осенней листвы, и едим огромный арбуз, по-братски делясь с окружившей нас детворой.
Приказ получен. Луговской, Исбах, Долматовский «выбрасываются» вперед (поезд двинется только через день). На заре нас подбросят на машине к границе. Оттуда — вместе с войсками. Когда произойдет это историческое событие, еще неизвестно. Это еще военная тайна. Но каждый из нас (под строгим секретом) знает, что будет это в ночь на 17 сентября… Значит, на заре. В редакции приготовлены для нас походные койки. Но кто будет спать в эту ночь…
Втроем, изнемогая под тяжестью военной тайны, мы идем в Дом Красной Армии поужинать. Может быть, в последний раз в мирной обстановке. Встречающиеся на улицах бойцы, лейтенанты, политруки, капитаны, майоры, скользнув взглядом по мне и Долматовскому, почтительно приветствуют полковника (так называли его все, хотя фактически был он интендантом первого ранга) Луговского, и он небрежно отвечает им, не вынимая трубки изо рта. (С трубкой этой был связан впоследствии смешной и весьма ехидный эпизод.)
Ресторан переполнен. Чувствуется общее возбуждение. Неумолчный гул.
Свободных столиков нет. Мы подсаживаемся к каким-то летчикам. Внезапно они вскакивают и шумно приветствуют… Кого? Неужели нас, Луговского? Нет. К столу нашему подходит майор-великан в лётной форме с двумя (двумя!) Золотыми Звездами на груди. В те годы дважды Герои исчислялись единицами. Это несомненно «испанец». Первая Звезда — за какой-нибудь бой под Мадридом, или Гвадалахарой, или Уэской, где погиб друг наш Матэ Залка — генерал Лукач. А вторая Звезда?
Знакомимся быстро. Да, майор воевал в Испании. Да, он знал генерала Лукача. А вторая Звезда — за Халхин-Гол. Это прославленный летчик майор Грицевец. Он только что из Кремля. Весь светится от счастья. У Долматовского уже готов посвященный Грицевцу экспромт. А Луговской не сводит с него восхищенных глаз.
Рассказы. Рассказы. Рассказы. О боях, о друзьях, о победах. Луговского просят прочесть стихи. К нам уже обращено внимание всего зала. На минуту я замираю от страха. Как бы он не прочел еще «нелегального» нового марша!.. Но нет, он читает свою знаменитую любимую «Песню о ветре». Он читает «Большевикам пустыни…». И как никогда сильно звучат сегодня клятвенные слова его:
Я говорю, — и знаю цену слов, —
За каждого из вас я умереть готов.
У нас у всех — одна, одна, одна,
Единственная на земле страна…
Я заметил, что восторженно слушающий Луговского Грицевец вдруг загрустил.
— Что с вами, майор? — спросил я тихо.
— Так, ничего, какое-то вдруг нелепое предчувствие беды. Не обращайте внимания.
Он встряхнулся и вместе с другими бурно аплодировал поэту. Потом они обнялись. Оба могучие, крепкие… Богатыри…
Только много позже мы узнали, что в ту же ночь дважды Герой Советского Союза майор Грицевец погиб в результате несчастного случая на Оршанском аэродроме… Но память моя навсегда сохранила его рядом с Луговским. Плечо к плечу… Локоть к локтю…
…А на заре мы уже мчались на грузовике по Смоленскому шоссе, через родную мою Белоруссию, через город моей юности Витебск. К границе.
Наступил новый день, 17 сентября. Вместе с войсками мы перешли рубеж.
«День и ночь бесконечной вереницей идут танки, броневики, цистерны, батареи, тачанки, понтоны, зенитные пулеметы, конники, пехота, мотомехчасти, обозы, обозы, обозы, — писал Луговской в своем походном дневнике (его давно следует издать!). — Великая армия Советского Союза движется колоннами стали по дорогам Западной Белоруссии. Уже привыкаешь к восхищенному удивлению народа, который видит войско своих братьев могучим, великолепно оснащенным техникой. Но все-таки — каждое новое радостное слово, каждое удивленное восклицание из толпы наполняет сердце гордостью».
…Мы стремительно двигались на попутных машинах, давно оторвавшись от своей фронтовой редакции, которая осталась за советским рубежом прикованная к рельсам (надо было менять тележки паровоза и вагонов, приспосабливаясь к западноевропейской колее). Со всякими оказиями посылали мы свои корреспонденции в «Красноармейскую правду», в «Правду», в «Красную звезду».
Мы вступили в маленькое местечко Плиссы и здесь участвовали в проведении первого митинга. Трибуной служил танк. Выступали старая морщинистая женщина, муж которой был замучен в тюрьмах Пилсудского, худощавый старшина-танкист и… полковник Луговской. Монументального полковника-поэта и встречали и провожали овацией. Он говорил патетические, от самой глубины сердца идущие слова и кончал стихами:
Час пробил, час пробил, час пробил, друзья!
Идем в родимые свои, заветные края,
Где счастья ждет, где воли ждет измученный народ,
Где шли советские полки в двадцатый грозный год.
И снова стремительный рывок вперед. Дорога на Вильно. Нигде не состоя на довольствии, оставив в тылу свои вещевые мешки, не имея даже продаттестатов и не думая о хлебе насущном, на второй день мы малость отощали.
Но энтузиазм наш не иссякал. Столько встреч! Столько замечательных впечатлений!..
В селе Глубокое с нами произошли два события. Во-первых, мы встретили поэта Семена Кирсанова, также оторвавшегося от своей армейской газеты и мчащегося в общем потоке. Включили его в свою ударную группу. Во-вторых, Женя Долматовский во дворе покинутого фольварка разыскал неопределенной марки машину, изрядно потрепанную, но все же годную
