Они сидели, прижавшись друг к другу в хижинах, притихшие, неподвижные. Немощные старики и старухи, одной ногой стоявшие в могиле, всю жизнь молившиеся об этой минуте, ждали. Ждали и молодые мужчины и женщины, скованные по рукам и ногам путами неволи. Ждали матери, прижимая к груди своих младенцев.
Одни прислушивались, не ударит ли гром, не разверзнется ли земля. Другие всматривались в небо, не спускается ли господь бог на облаке, чтоб даровать им свободу. Бормотали: «Все может быть!» — и ждали.
И они узнали явившихся к ним лучезарных божьих ангелов: грязного, измученного солдата в рваном, растерзанном мундире, старика с седой щетиной на лице, через силу приковылявшего из города, женщину, которая с трудом добрела до них, едва не утонув в болоте, тощего белого бедняка, рисковавшего жизнью ради того, чтобы обрадовать их, быстроногого юношу-негра, бежавшего без устали всю дорогу. Все это были посланцы, спешившие к ним с доброй вестью.
И сразу же взмыла в поднебесье песня радости. Свобода! Свобода! Свобода! Негры и негритянки простирали вверх дрожащие руки, оглашая просторы полей радостными возгласами. И эхом вторили скалы, деревья, реки и горы — вся вселенная радовалась, что на Юге воссияла заря свободы.
„Семена Декларации независимости медленно зреют“.
Джон Квинси Адамс
ГЛАВА 15
«КОГДА ВО ДВОРЕ ПЕРЕД ДОМОМ ЦВЕЛА ЭТОЙ ВЕСНОЮ СИРЕНЬ…»[10]
«Когда евреи обрели свободу, им было позволено унести с собой добычу из Египта. Когда крепостные крестьяне в России обрели свободу, им дали по три акра земли, и на этой земле они могли жить и выращивать свой хлеб. Совсем не так обстояло дело, когда дали свободу неграм. Их отпустили на все четыре стороны с пустыми руками, без денег, без друзей, без клочка земли. Молодые и старые, больные и здоровые — все они оказались под открытым небом, ничем не защищенные от врагов».
Эти слова Дуглас произнес пятнадцать лет спустя перед взволнованными слушателями, чьи глаза искрились радостью «на заре свободы», а теперь опять заволоклись печалью. Если бы только Линкольн остался жив! Сколько раз за эти годы они обращали свои взоры к изображению великого человека и вопрошали: «За что?»
Бесспорно, освобождение рабов явилось военной мерой, но, решившись на нее, президент Линкольн ввел государственный корабль в незнакомый фарватер. С кем мог он теперь советоваться? Не с кабинетом же, уныло предрекавшим катастрофу, не с военным министром, считавшим занятие форта Самтер[11] войсками Соединенных Штатов смертельной обидой для южан, не с главнокомандующим, вялым, нерешительным, всегда готовым спорить, который называл подчиненную ему армию «разложившейся, вконец беспорядочной массой»!
Линкольн призвал к себе Фредерика Дугласа. Это доказывало, какую глубокую и вместе с тем стремительную эволюцию он пережил. Ведь никаких прецедентов у него не было. Все, что ему приходилось читать и слышать на своем веку, утверждало лишь одно: что цветные — низшая раса. Линкольн был воспитан в лоне церкви, возносившей пылкое благодарение богу за то, что рабовладельцы «вырвали дикаря из первобытных лесов Африки и обратили его в христианство». С молоком матери Линкольн впитал представление о том, что негр неизмеримо ниже белого. И все-таки он обратился к Дугласу.
Президент принял Фредерика Дугласа не в кабинете Белого дома, а на задней веранде. По временам этот «простой человек с Запада» чувствовал, что задыхается в величественных залах, среди расписных стен, дорогих ковров и драпировок. В такие минуты он предпочитал веранду, откуда открывался вид на зеленые лужайки сада.
— Прошу садиться, мистер Дуглас, — предложил президент, указывая на широкое кресло. — Мне нужно побеседовать с вами.
Главное, что он хотел обсудить в этот день, был вопрос о том, какими мерами, кроме военных, можно побудить негров в мятежных штатах перейти к федералистам.
— Боюсь, что меня заставят принять такие условия мира, которые обрекут бывших невольников на более тяжелое рабство, чем прежде. — И с глубокой горечью президент добавил: — Я-то ожидал, что негры начнут стекаться к нам быстрее и в гораздо больших количествах.
Дуглас ответил, что, по-видимому, у негров слишком много препятствий.
Президент кивнул. Он был подавлен и озабочен. Его обвиняют, сказал он, в том, что он затягивает войну, что незаконно расширил ее цели и не сумел добиться мира тогда, когда это было вполне возможно. Но он считал преждевременный мир опасным и хотел сперва подготовиться к событию, рано или поздно неизбежному при заключении мира.
— Ведь страна сразу увеличится на четыре миллиона граждан! — волнуясь, сказал Линкольн. — Что мы будем тогда делать, а, Дуглас? — Он нагнулся вперед, пытливо поглядел на собеседника и, не дав ему ответить, продолжал: — Насколько мне известно, вы возражаете против всяких планов колонизации.
— Да, мистер Линкольн, это верно. Высылка негров в Африку не решение вопроса.
— Почему нет?
— Потому, что эти люди не африканцы. Африка для них чужая страна; если у них и были какие-нибудь корни, то все давно уничтожены. Мы родились здесь, в Америке.
Вздохнув, президент ответил:
— Дуглас, я понимаю, что мы несем ответственность за прошлое. Не в нашей власти повернуть историю вспять. Мы привезли ваш народ сюда и заставили его работать на нас. Мы у него в долгу за весь его труд в течение многих десятилетий. Но нельзя не признать истины, что это чужой, изолированный народ. Сумеет ли он когда-нибудь ассимилироваться?
Дуглас заговорил очень деликатно:
— Мистер Линкольн, Америка — единственная страна, которую мы знаем. Здесь мы поднимали целину, вырубали леса, строили дороги и мосты. Это наш дом. А чужие и изолированные мы потому, что нас такими сделали.
Дуглас начал рассказывать президенту о неграх, живущих и работающих в свободных штатах: это ремесленники, умелые мастера, пекари, сапожники, часовщики. Это учителя и врачи, которые получили образование в Европе, но все-таки решили вернуться в Америку.
Линкольн слушал с возрастающим удивлением. Может быть, у него была мысль: «Вот если бы все они были, как этот Дуглас!» Но, будучи бесхитростным, простодушным американцем, вернее он решил другое: «Да нет, мало таких!»
До самого вечера просидели они вдвоем, обсуждая план действий.
Все посетители Белого дома получали в этот день один ответ: «Президент никого не принимает».
