Тетя Леля была совсем иной. Нервная, робкая, очень умная, она казалась сложнее и тоньше своего мужа. Непросто было завоевать ее дружбу.
За столом у Набоковых всегда было оживленно и весело. Мы говорили о политике, культуре, литературе, искусстве. Когда приезжали кузены Владимир и Сергей, беседа превращалась в марафон вопросов и ответов, сопровождавшийся легким поддразниванием. Поддразнивание это состояло в том, что жертве — обычно бабушке, мне или кузине Ольге — задавали вопросы, на которые мы не могли ответить (Кто был чемпионом мира по шахматам до Ласкера? Что сказал Наполеон во время коронации? Чем питаются гусеницы на листьях бирючины? Что написал Пушкин Гоголю, прочитав его книгу?). Иногда кузен Владимир придумывал какого-нибудь писателя или поэта, короля или генерала и задавал вопросы о его мнимой жизни. Обычно жертва расстраивалась (особенно кузина Ольга) и бранила насмешника. Однако до жестокости никогда не доходило…
Володя всегда делал все с une superbe sans égal[77], и я испытывал благоговейный страх перед широтой его познаний. Если мне доводилось сделать неловкое замечание, или невпопад ответить на прямой вопрос, или неверно процитировать какое-нибудь стихотворение, он поднимал меня на смех и нещадно подтрунивал надо мной74.
Поскольку русские эмигранты продолжали прибывать с востока или, привлеченные низкими ценами, перебирались в Берлин из других центров эмиграции, русский театр и книгоиздательство процветали. Знаком уверенности русской колонии в собственной прочности стал новый, роскошно иллюстрированный, красочный журнал «Жар-птица», выходивший ежемесячно и посвященный русскому искусству и литературе. В первом, августовском номере его была напечатана поэма Сирина «Крым». В рецензии на «Жар-птицу», вышедшей в начале сентября, Марк Цетлин, который вел раздел поэзии в «Современных записках» — наиболее авторитетном из русских литературных журналов, — благожелательно упомянул это «талантливое стихотворение», что было, по-видимому, если не считать похвалы в журнале Тенишевского училища, первым печатным откликом на творчество Набокова75.
7 августа 1921 года в Петербурге скончался Александр Блок. Неделю спустя «Руль» напечатал стихотворение Сирина, в котором он отдает дань Блоку и вторит его «Стихам о Прекрасной Даме». В этом же номере напечатана статья Владимира Дмитриевича о блоковской поэзии, в которой он отвергает «Двенадцать» и признает себя рыцарем его Прекрасной Дамы. Журналист и писатель Дионсо (И.В. Шкловский) в письме В.Д. Набокову с восхищением отозвался о стихах молодого поэта Сирина, которые печатаются в «Руле». Отец Набокова рад был услышать подобный комплимент от человека, не знавшего, что Сирин — его сын. «Талант его растет, — ответил он. — Я возлагаю на него большие надежды». В середине сентября Союз русских писателей и журналистов в Берлине организовал вечер памяти Александра Блока. Среди участников были В.Д. Набоков, выступивший со своими воспоминаниями о поэте, и Сирин, прочитавший свои стихи его памяти76. Отцу и сыну уже недолго оставалось быть рядом.
Владимир вернулся в Кембридж 7 октября, как обычно, через Остенде. Начинался его последний университетский год. Он по-прежнему жил в той же квартире на Тринити-Лэйн, которую раньше делил с Калашниковым, отчисленным из университета: Калашников был не силен в английском и из-за этого провалился на экзамене по истории. Никита Романов тоже ушел из университета, и без своих друзей Набоков сначала впал в уныние. Скоро их место занял Бобби де Калри — внимательный, добрый, «очаровательно милый» молодой человек; Набоков привязался к нему и даже начал брать у него уроки итальянского77.
Он усердно работал, писал Светлане, читал французские тома XVII века в Библиотеке Рена, однако по-настоящему его интересовало другое — недавно купленная теннисная ракета, стихи, которые он продолжал посылать родителям. Елена Ивановна, как и раньше, жила его письмами, с удовольствием вела сложный учет новой продукции, которую бесперебойно поставлял ей сын, переписывала его стихи и вносила их в каталог78. Тем временем В.Д. Набоков и его друг Саша Черный начали отбирать из альбомов Владимира, которые были у них в Берлине, стихи для его сборника: он должен был выйти в «Гранях» — новом издательстве, организованном Сашей Черным.
Саша Черный (Александр Гликберг, 1880–1932) был лучшим юмористическим поэтом своего поколения, «единственным заслуживающим внимания непоэтическим поэтом периода господства символизма» и, наряду с К.И. Чуковским, — самым известным детским поэтом своего времени79. Набоков ценил и его юмор, и детскость его воображения: «…маленькое животное в углу стихотворения — марка Саши Черного, — написал он позднее, — так в гостиной или в кабинете можно иногда найти под креслом плюшевую игрушку, и это признак того, что в доме есть дети». Еще выше ценил он те серьезные стихи Саши Черного, которые исторгла из него революция. Но главное, Набоков испытывал искреннюю благодарность к этому робкому, нерешительному, часто замыкавшемуся в себе маленькому человеку с грустными глазами, который помогал молодому Сирину не чрезмерной похвалой, но конкретными советами старшего: «волнистая черта недоумения», помечающая неловкую строку, «осторожно исправленная безграмотность», рекомендация, в какую именно редакцию послать стихи, которые Владимир приносил в его темноватую комнату в Шарлоттенбурге. Как редактор «Жар-птицы» и составитель двух литературных альманахов — «Радуга» и «Грани», Саша Черный опубликовал сиринские стихи, прозу и драматургию. Уже в сентябре 1921 года издательство «Грани» рекламировало сборник Сирина «Стихи», хотя не были еще известны ни состав, ни название книги, которая вышла лишь в 1923 году. Впоследствии Набоков считал, что Саша Черный осуществил это издание не потому, что высоко ценил его стихи — у него для этого, по мнению Набокова, был слишком хороший вкус, — а лишь из доброго отношения к подающему надежды и плодовитому сыну близкого друга80.
В октябре 1921 года Владимир Дмитриевич написал сыну, что он отклонил предложение Саши Черного ради разнообразия поставить под стихотворением, которое скоро должно появиться в «Жар-птице», реальное имя, а не псевдоним. Молодой поэт ответил на это с притворным жаром: «Мало ли какие есть Набоковы, — Сирин-то един! Therefore[78], нужно пресечь порыв Черного — пусть он поставит ту подпись, которую знает весь мир»81.
