А между тем именно теперь, всеми брошенный и обо всех тоскуя, поэт создаёт за шедевром шедевр: «О весна, без конца и без края…», «Россия», «На поле Куликовом»… Это уже не чета «Снежной маске», когда отнюдь не в творческой, а скорее в любовной горячке Блок писал за стихотворением стихотворение без ярких образов, глубоких мыслей, запоминающихся интонаций. Не заказное, но вроде того, ибо это стихоизвержение (За десять дней – 30 стихотворений!) было спровоцировано лукавой просьбой актрисы, мол, напишите мне что-нибудь для чтения на эстраде. Напросилась-таки на посвящение. Но лишь теперь, когда и эта боль отболела, пришли настоящие строки. Увы, творческий пир – это чаще всего горькое похмелье на пиру житейском.
В РЕСТОРАНЕ
Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на жёлтой заре – фонари.
Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблён».
И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступлённо запели смычки…
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки…
Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой легка…
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!..»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.
Стихотворения, вроде этого – отличающиеся «парфюмерной красивостью» (выражение Мандельштама), встречаются у Блока всё реже и реже. Уже в письме за 1906-й год, адресованном Евгению Иванову, поэтом было провозглашено: «Настал декадентству конец…» И могло ли быть иначе, когда революционный подъём кровавого 1905 года положил предел историческому упадку и открыл новые пути становления российского гражданского духа, обновления искусства и литературы. В стихах Блока всё жёстче, всё яснее звучат строки, полные реализма и правды. Да и сам он становится всё нелицеприятнее и суровей.
В конце лета возвратилась Любовь Дмитриевна. Об этих сумбурных бестолковых гастролях она ещё напишет когда-то, на склоне лет, как о лучшем, что было в её жизни. Но теперь была несчастна и… беременна. Обманутый муж отнюдь не упрекал её и не злобствовал, но был готов с ангельской кротостью покориться сложившимся обстоятельствам: «Пусть будет ребёнок. Раз у нас нет, он будет наш общий».
Они оба, грустная бесплодная пара, были так бедны счастьем, что и несчастью своему едва ни радовались. И даже наивно предполагали скрыть истинное происхождение нагулянного дитяти. Глупая надежда. Труппа, несомненно, знала и сам роман, и действительного отца будущего младенца. Однако поэта не столько волновала неотвратимость сплетен, сколько доселе неведомый ему вопрос – как он будет воспитывать новорождённого?
Роды были трудные. Мальчик, появившийся на свет 10 февраля 1909 года и названный Дмитрием в честь деда, прожил только 8 дней. Блок, уже говоривший о ребенке «наш сын», сам и похоронил его, и ежегодно навещал могилу. Грустное, но в чём-то и отрадное воспоминание о самом обыкновенном для многих, а для него так и не состоявшемся.
За день до смерти младенца Александр Александрович, не смеющий отойти от его кроватки, на Розоновское приглашение вместе отправиться в храм ответил: «Я не пойду к Пасхальной Заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона; что болтается – жандармская епитрахиль или поповская нагайка…»
С театром у Блока не ладилось. Пьесу «Король на площади», принятую было в ноябре 1907 года к постановке, не пропустила цензура. «Балаганчик» обернулся семейной драмой. «Песню судьбы», написанную зимой 1908-го, и поначалу одобренную руководителями Московского Художественного Театра – Станиславским и Немировичем-Данченко, они же и отвергли. А будучи напечатанной в одном из альманахов за 1909-й, она даже не удостоилась критики.
Театральная, а также и окололитературная среда начинает претить поэту: «Вот уже три-четыре года я втягиваюсь незаметно для себя в атмосферу людей совершенно чужих для меня, политиканства, хвастливости, торопливости, гешефтмахерства. Надо резко повернуть, пока ещё не потерялось сознание, пока не совсем поздно. А искусство, – моё драгоценное выколачиваемое из меня старательно моими мнимыми друзьями, пусть оно останется искусством (…), без Чулкова, без модных барышень и альманашников, без благотворительных лекций и вечеров, без актёрства и актёров, без ИСТЕРИЧЕСКОГО СМЕХА», – резюмирует в своей записной книжке Блок.
И тут же намечает совсем иное: «Я хотел бы иметь своими учителями Мережковских, Валерия Брюсова, Вяч. Иванова, Станиславского. Хотел бы много и тихо думать, тихо жить, видеть немного людей, работать и учиться…» Поэт признаётся себе и в том, что его недавнее тяготение к театру было вызвано, пожалуй, меркантильными соображениями – «драма больше всего денег даёт». Впрочем, мысли о заработке у Блока вынужденные – надо же на что-то существовать.
Но материальные неурядицы вскоре прекращаются неожиданным образом. 30 ноября 1909 года поэт получает известие о смертельной болезни отца. Прибыв в Варшаву 1-го декабря, в живых его уже не застаёт. Однако смерть, забрав у Александра Блока отца, о котором поэт судил превратно по наветам материнской родни, теперь возвратила ему другого – подлинного, которым тот был на самом деле. Присутствие на панихиде при отпевании и на похоронах, общение с десятками людей, знавшими Александра Львовича, позволили сыну совсем иными глазами посмотреть на умершего: «Всё свидетельствует о благородстве и высоте его духа, о каком-то необыкновенном одиночестве и крупности натуры…»
Немалое наследство, сбережённое аскетизмом профессора, теперь уже покойного, было разделено поровну между Александром Блоком и его сводной сестрой, дочерью Александра Львовича от второго брака – Ангелиной Блок. Естественно, что нужда отпустила. Но теперь поэта мучает иное. В отцовском одиночестве он вдруг узнал своё и ощутил его, как возмездие, как расплату.
Тут же увязался и получил объяснение другой факт, не менее страшный – собственная бездетность: не было отца – не будет и сына. Опять возмездие! Вот оно – исполненное только на половину и потому неисполненное: «Почитай отца твоего и матерь твою… чтобы продлились дни твои, и чтобы хорошо тебе было…» А значит, и дни его не продлятся… Возмездие! Пропасть, разрыв поколений и времён, истоки которого были только обозначены отказом его матери вернуться к мужу. Но всё это их общая вина, их общая трагедия…
