Теперь отец облачился в парадную черную, всю расшитую форму и поистине адмиральский головной убор с белыми перьями. Ну просто на удивление! Несмотря на полноту и небольшой рост, маэстро Менегель умел носить свой новый костюм с достоинством и непринужденностью. Аккуратно расчесанные и слегка надушенные каштановые усы, выразительные, а когда надо, и строгие глаза, мягкие, правильные черты лица — все это в немалой степени способствовало укреплению престижа синьора дирижера и концертмейстера оркестра.
Впрочем, отец выглядел очень импозантно и вне службы, в своем обычном партикулярном платье. Котелок он носил слегка набекрень, а летом не расставался с неизменной панамой.
Он прекрасно говорил, пересыпая свою речь яркими, самобытными оборотами, любил общество людей интеллигентных, артистов, знатных лиц, но при этом сам был демократичен, сердечен и благожелателен ко всем. Энергичный, а при необходимости и требовательный, он умел быть очень душевным и непосредственным, особенно в кругу семьи. Он инстинктивно ненавидел все, что отдавало ложью, мистификацией, трюком. Нам, детям, он прощал любые шалости, но приходил буквально в ярость, если ему случалось уличить нас в обмане, что, впрочем, бывало довольно редко, ведь мы росли в страхе перед всякой ложью. Человек глубоко верующий, ревностный католик, отец бдительно, следил за нашим религиозным воспитанием, не впадая, однако, в ханжество.
В Венеции мы поселились в красивом здании вблизи Сан Тровазо, что неподалеку от Сан Барнаба.
Наш образ жизни был скромным, обычным для семьи мелких буржуа. Маэстро Менегель и синьора Джудитта были людьми простыми, без всяких капризов и затей. Поэтому сравнительно небольшого заработка отца хватало на то, чтобы без особых забот содержать семью. Правда, в те времена потребности людей были куда более скромными, чем сейчас. Большинство удовлетворялось тем, что честно зарабатывали, легко мирились с необходимостью экономить и жить скромно, без чрезмерных претензий и несбыточных надежд. Жизнь Венеции была тогда примерно такой, какой рисует ее в своих превосходных комедиях Джачинто Галлини.
Несмотря на довольно скудный семейный бюджет, отцу все же удавалось иногда сводить нас в театр.
Незабываемое впечатление произвели на меня две первые оперы, которые я увидела в театре «Фениче»: «Сельская честь» и «Паяцы». Кто бы мог подумать, что через несколько лет я буду петь партию страстной Недды в опере Леонкавалло и исполнять в миланском «Ла Скала» роль Лолы в спектакле, которым будет дирижировать сам Масканьи!
В дни семейных праздников или каких-либо торжеств отец иной раз водил всю семью ужинать или обедать в один из приличных ресторанов, чаще всего в старинный Буонвеккьяти, угощая нас удивительно вкусными блюдами. Маэстро Менегель умело и экономно распоряжался своим небольшим жалованьем, но, когда ему хотелось побаловать жену и детей, никаких трудностей для него не существовало.
Ближайшими друзьями отца в Венеции были известный художник Ноно и его жена, талантливая пианистка и камерная певица. Отец, понятно, не преминул похвастаться перед ними удивительными успехами своей дочки в музыке. Друзья захотели познакомиться со мной и послушать мое пение. Они стали убеждать отца не мешать моему призванию. Но добряк маэстро Менегель не нуждался ни в каких уговорах. Он и сам твердо решил дать мне настоящее музыкальное образование. Вот только не знал, учить ли меня игре на фортепьяно или пению. Однако для серьезных занятий пением я была еще слишком мала.
IV. Вольф-Феррари и Тальяпьетра
Решение обучать меня игре на фортепьяно отец принял незадолго до переезда в Венецию.
Он хотел, чтобы я попала в консерваторию Бенедетто Марчелло, которая по сей день слывет одной из лучших в Италии. В то время консерваторию возглавлял самый венецианский из всех композиторов первой половины XX века, Эрманно Вольф Феррари, автор «Четырех деспотов», «Кампуэлло», «Лукавой вдовы», «Ожерелья мадонны», «Секрета Сюзанны». Своим мелодическим богатством он сродни классическим венецианским композиторам славного для Венеции XVIII века. В его музыке ощущается ритм неторопливых взмахов весла, плавно скользящих, изящных гондол, эхо журчащих ручьев, шепот волны в лагуне и прозрачность венецианского неба.
Попасть в эту консерваторию было отнюдь нелегко — очень мало вакантных мест и весьма много желающих. Рассчитывать на влиятельных друзей не приходилось.
К обучению в консерватории допускались лишь те, кто успешно выдержит экзамены по теории музыки, сольфеджио и хорошо сыграет несколько сонатин перед комиссией грозных педагогов. Надо сказать, что в те времена не существовало так называемой протекции.
Полный уверенности в моих способностях и в беспристрастности приемной комиссии, отец выполнил необходимые формальности, и в одно ясное сентябрьское утро мы отправились поездом из Мольяно в Венецию. Я была в новой голубой матроске и черных лаковых туфельках, на голове торчал огромный бант, а шею украшало довольно безвкусное ожерелье. Мне казалось, что вся комиссия любуется моими новыми блестящими туфельками.
А в зале ожидания я так старалась выставить напоказ мои туфельки, что даже не слушала наставлений и увещеваний отца.
Но когда в зале прозвучало мое имя, мною овладел панический страх, лишь тут я поняла, какое меня ожидает испытание. Я поспешно схватила папку с нотами и бросилась к массивной двери, мгновенно забыв о чудесном новом платьице и лакированных туфельках.
Войдя в зал, где происходили испытания, я очутилась перед комиссией суровых профессоров и встала, робко потупив глаза.
Наконец я положила на пюпитр ноты и стала прилаживать табурет, слишком низкий для меня. Возможно, ноты лежали с краю, возможно, я нечаянно толкнула инструмент, но только все мое добро очутилось на полу.
Маэстро Вольф Феррари встал, желая мне помочь, и тут ему бросилось в глаза, что кроме пьес для фортепьяно я принесла немало арий Шуберта и Шумана.
— Ты что же, пришла обучаться фортепьяно или пению? — спросил он.
— Фортепьяно, — застенчиво ответила я, — но папа учит меня и петь.
— Коль так, — сказал Вольф Феррари, — давай попоем.
Он сел за фортепьяно, выбрал одну из арий, и я запела.
Маэстро, видимо, был доволен; я осмелела и пела одну арию за другой.
Наконец маэстро встал и сказал:
— Хорошо, иди, иди, хватит. Сонатину Клементи разучишь в классе. Скажи своему отцу что ты принята.
Я выбежала из зала, сияющая от счастья, но, честно говоря, немного удивленная — мне казалось, что я не заслужила высокой оценки. Ведь я только пела.
