В общем, так. Из камеры, повторяю, вывели в шесть утра.
Происходит это следующим образом. Накануне ночью (где-то в час или в два) «заказывают на суд». Стучат металлическим ключом в дверь камеры и выкрикивают фамилии тех, кому завтра (собственно, уже сегодня) ехать на суд. Например: «Иванов есть?» — «Да, есть!» — «На суд». — «К каким?» — «К шести».
Т.е. предупреждают, чтобы человек к указанному времени уже собрался и был готов. В шесть утра дверь камеры открывается и ты сразу же выходишь, уже одетый и со всеми своими бумагами. Из нашей хаты на суд в тот день ехало двое. Я и еще один. Тот самый старик-цыган, о котором я тебе раньше уже писал. Учитель Махмута Эсамбаева, народный артист СССР и пр., и пр. Статья: «наркотики».
Тюремное погоняло: «Цыган». Накануне прокурор запросил ему семь лет, а сегодня он ехал за приговором. Заказали нас почему-то не на шесть, как обычно, а на «начало шестого». Так что уже с пяти часов утра мы сидели полностью одетые и ждали вызова. Вызвали, естественно, как обычно, в шесть…
Итак, камера открывается, охранник выкрикивает фамилию. «Иванов!»
Выходишь из камеры. «Имя-отчество?» — «Иван Иванович». — «Год рождения?» — «Семидесятый». — «За мной».
По пути вниз (к выходу из тюрьмы) охранник забирает заключенных и из других камер. Так что на первый этап он приводит уже человек двадцать.
Всех нас заводят в огромную клетку, где уже и так стоит целая толпа. Время от времени охранники подводят все новые партии. В конце концов, клетка забивается почти до отказа. Стоим, ждем. Полчаса… час… Часа через полтора начинают выкрикивать фамилии. Процедура та же, что и при выводе из камеры. Выходишь из клетки, подходишь к охраннику, называешь имя-фамилию и год рождения и отходишь в сторону. Набрав человек тридцать, охранник командует: «Пошли!». И всех нас куда-то ведут.
Как вскоре выясняется — на сборку. Сборка — это прокуренная, холодная и грязная длинная камера с заплеванным полом. С одной стороны — окно с «ресничками», с другой — неописуемо грязный туалет с таким же кошмарным умывальником. Вдоль стен — длинные деревянные лавки. Над ними — такие же длинные железные полки. Вероятно, для вещей. Причем, полки почему-то находятся так низко, что, выпрямившись, сидеть нельзя. Только наклонившись вперед.
Ладно, рассаживаемся. Мест, слава Богу, пока хватает. Все сразу же начинают курить и сплевывать на пол. Камера мгновенно наполняется едким табачным дымом. Охранники, между тем, постоянно заводят все новых и новых. На всех мест уже не хватает, многим приходится стоять. Наконец, все вроде успокаивается. Да и заводить-то, собственно, уже некуда. Камера переполнена. Начинается бесконечное ожидание. Чтобы убить время, пытаюсь читать, но читается плохо.
Трудно сосредоточиться. Обстановка не та, да и разговаривают все кругом. От нечего делать прислушиваюсь.
— Жадный он — пиздец! Загнали ему кабана (передачу) — сахар, там, сухари… Так он сразу все к себе наверх утащил и спрятал. Спустится, чаю с сухарями попьет — и опять наверх. Минут через двадцать опять спустится. И так всю ночь. Я ему говорю: «Васек! Дай сахарку — чайку попить!» — «Не имею возможности». — «Васек! Сушнячку (сухарей) дай!» — «Не имею возможности». Чудовище!
— Камера большая, люди разные, некоторые не понимают. Объясняешь ему: «Ты не газуй! В людской хате живешь!» Было, скажем, у нас два электрических чайника — один спалился. Брали воду кипятить и убрать забыли! Другие в баню идти отказываются. Силой выгонять приходится!
— Прикинь, судья у меня уже и грев взяла, и все такое… Нагонит (выпустит) теперь, я думаю? Да?
— А может, по минимуму даст.
— Ну, нет! По минимуму я не согласен.
Постепенно разговоры стихают. Многие начинают дремать. Часов где-то в одиннадцать начинается какое-то движение. Слышим, как вызывают людей из соседних сборок (наша, судя по всему, далеко не единственная). Вскоре доходит очередь и до нас. Дверь камеры открывается, начинают выкрикивать фамилии. Человек шесть-семь забирают, после чего дверь снова захлопывается. Минут через пять все повторяется: выводят следующую партию. Выясняется, что забирают «по судам». Т. е. сначала, скажем, Преображенский суд, потом Измайловский и т. д. Делают это, судя по всему, просто по территориальному признаку, чтобы удобнее развозить было. Меня вызывают одним из последних. На сборке к этому моменту уже почти никого не остается.
Выводят на улицу и заводят в автозэк. В железный бокс с зарешеченной дверью. В тамбуре — мент. Бокс набивают, что называется «до упора».
Многие стоят. Почти все сразу же начинают курить. Вентиляции никакой, так что дышать становится почти невозможно. Самая настоящая газовая камера, короче! Некоторое время стоим, потом начинают развозить по судам. Бокс постепенно пустеет. В итоге я остаюсь там совсем один. На Пресню (в Пресненский суд) никого, кроме меня, в этот день почему-то не было.
Ладно, приехали. Выводят из автозэка. Два мента по бокам. Оба пристегнуты ко мне наручниками (моя левая рука — к правой руке одного, моя правая — к левой руке другого). Через заднюю дверь заводят в здание суда. Там наручники снимают и обыскивают. Не слишком, впрочем, тщательно. Так, слегка. Один из ментов (судя по всему, начальник караула) подходит.
«Слушай, я просто посоветоваться с тобой хочу. Чего нам хоть ждать? Сейчас сюда всякие опера и следователи из Генпрокуратуры, наверное, понаедут. Как хоть нам себя вести?» — «А я откуда знаю?»
Поясняю. «Человек ты не простой, как бы не ошибиться.
Переусердствуешь ненароком, а потом выяснится, что не надо было…
Как хоть с тобой в тюрьме-то обращаются? Жестко или мягко? Так и мы будем!»
Заводят в камеру. Местную сборку. Там уже есть один человек.
Молодой парень, лет двадцати с небольшим. Хорошо одетый, высокий и симпатичный. Обычные приветствия и разговоры. Точнее, разговаривает в основном он один, я же, как обычно, большей частью только слушаю да помалкиваю. (А что я, блядь, могу про себя сказать? Что я Мавроди? Врать же не хочется. Так что лучше уж по возможности помалкивать…) Выясняется, что он с Бутырки, сидит уже полгода. В пятницу был суд, прокурор запросил пять лет общего. Сегодня, вот, приехал за приговором. Я, конечно, утешаю его, как могу:
— Ну, ты первый раз, ранее не судим. Полгода уже отсидел…
Год-другой наверняка скинут. А чего там остается-то? Полсрока отсидишь и выйдешь по УДО (условно-досрочное освобождение).
— Да я-то ладно… У меня ведь еще подельница есть. Ей три года запросили. Вот ее бы нагнали! Ей здесь делать совершенно нечего! Я только о ней сейчас и думаю!
