Ли-он-Си, 16 декабря
Приступ ненависти. Пытался слушать квартет 465 Моцарта[22], когда М(ать) сознательно все испортила. Во мне всколыхнулось внутреннее беспокойство, ярость и сознание мученического жребия. Ярость частично проистекает оттого, что им все (как в целом, так и конкретно в данном случайном окружении) неинтересно; упреки порождают у меня чувство вины. Наконец (в середине третьей части) принимается решение развесить праздничное убранство: «Все уже это сделали. Фермеры украсили свои дома». Мы не как все, какой кошмар! Пассивность отца, до сих пор простого наблюдателя, вызывает ее гнев, и тогда он вместо того, чтобы сказать «с этим можно и подождать», бормочет «лучше поторопиться» и затевает возню с полосками из цветной бумаги. Я понимаю, что в какой-то степени все это делается, чтобы уязвить такого «интеллектуального задаваку», как я. Выключаю приемник и начинаю помогать, не скрывая раздражения. Какое-то время чувствую, что с радостью убил бы их. Они возражают, не желая поджигать сухие ветки остролиста[23], я же сознательно подношу к ним огонь и получаю большое удовольствие от демонстрации пренебрежительного отношения к ритуалу — пусть видят, что для меня развешивание рождественских украшений не удовольствие, а всего лишь долг. Хейзел[24] заходится кашлем и плачет, она болеет. Мне ее жалко; рождественский дух, пусть и слабо, но присутствующий в убранстве, смягчает мою ярость. Я помогаю принести уголь для камина, делаю еще что-то. О. прожигает дыру в новых фланелевых брюках об электроплиту. Когда он рассказывает мне про свое несчастье, я не могу удержаться от смеха. Юмористическое отношение к мелким неприятностям и болячкам у меня от него. Этот абсурдный штрих разряжает ситуацию, и вечер завершается бетховенской сонатой и ощущением, что череда уродливых сцен рассосалась сама по себе.
В доме часто возникает напряженная атмосфера — это связано с теснотой, пребыванием в одной и той же небольшой комнате, когда общаться приходится на усредненном уровне, то есть на том, который задает М., — банальном и приземленном. Сейчас все мои симпатии принадлежат О. Трудно добиться нужного состояния духа, совместив вынужденно почтительное отношение, которого от меня здесь ждут, с подлинной позицией, сложившейся в Оксфорде. Между той и этой средой — пропасть. В интеллектуальном и эстетическом плане я превосхожу домашних, однако это нужно тщательно скрывать, чтобы не портить себе жизнь. Меня не покидает унизительное сознание того, что в финансовом отношении я — пассажир тонущего корабля.
Хейзел — любопытный объект для тестирования эготизма. Для моего материального благополучия было бы лучше, чтобы она вообще не существовала. Я не ощущаю особой ревности от того, что родительская любовь неизбежно перемещается на нее, однако испытываю раздражение и жалость при мысли, что ей достанется любовь таких старых родителей. Мне жаль сестру: ведь ее станут воспитывать по старинке, прививать устаревшие взгляды, забивать головку избитыми клише. Остаться сиротой — вот единственная надежда на то, что из нее вырастет современный человек. Или если я займусь ею. Она моя сестра, родной человек, но большая разница в возрасте препятствует развитию душевной и родственной близости. Сестренка для меня — что-то вроде забавного домашнего зверька. Положение изменится, когда ей исполнится пятнадцать или — это уж наверняка — двадцать лет. Тогда я — уже человек в возрасте, — возможно, буду жаждать омоложения, et la voila![25] Но в настоящий момент она — помеха мирной старости двух людей, желать видеть счастливыми которых — мой долг. Она — Фаулз и следовательно, нервная, смышленая, sans[26] интеллекта, sans культуры, все это в зародыше я уже вижу в ней. Кроме того, у нее слабое здоровье, тут тоже будут трудности. Мне, однако, ясно, что теперь они не могут быть счастливы иным способом. Но в этом-то и дисгармония. Мне кажется, родители были бы счастливее, если бы могли думать только о себе. Впрочем, надо признать, поздний ребенок их как бы омолаживает, но это не доставляет мне особой радости. А малышка X. сыплет соль на рану, когда говорит:
— Мой папа — Джон, ты мой дедушка, а М. — мама.
Какое дьявольски постыдное заявление!
Писать стихи — все равно что встать на берегу со словами: «Сейчас отправлюсь вон к тому волшебному острову». Когда же начинаешь грести, радость от самого действия заставляет позабыть о направлении и в конце концов возвращаешься на прежнее место, обретя опыт, но не добившись настоящего успеха, — он так и остался недосягаемым. Со временем я стал оглядываться на пройденный путь, и тогда гребля, всегда бывшая радостью, показалась пустой забавой.
Как красивы болота Ли! Простор, глушь, заповедные места. Уродливые очертания острова Канви, отдаленная узкая полоска берега с кубиками домов и купами низкорослых деревьев. Канви-Бек, заброшенное местечко. Холмы Хэдли, такие изысканные, в них типично английское сочетание легкости и прочности, романтические руины замка. Чопорный безликий город с рядами домов, похожих друг на друга, как близнецы. Олд-Ли, усеянный остриями мачт и очертаниями лодок, имеет свое лицо. Южный пирс, отвратительно напоминающий железнодорожный путь, разрезает море, как рельсы — землю. Темза, спокойная и величественная.
Берег моря, то заливаемый во время прилива, то обнажаемый при отливе. Волнорезы, солончаки порождают острое чувство одиночества. Только зима может вызвать такое. Скромные, непритязательные птицы — щеврицы, кроншнепы, травники, прекрасные солисты. Уединение и покой. Когда свистит свиязь, о городе забываешь. Дух птицы превосходит ее щуплое тельце.
Стайки чаек и кроншнепов, словно созвездия темных звезд, носятся в отдалении над морем на фоне неба, отливающего желтизной в своей западной части. Зрелище заката. Красно-коричневое солнце погружается в золотистые неровные края низко плывущих свинцовых облаков, погружается где-то далеко, много миль отсюда, над Лондоном. Возбужденный крик болотных цапель, расхаживающих у края воды при отливе; этот мир так же далек от нас, как Марс. Слышать этот крик — все равно что побывать на некой мифической планете. Какое удовольствие ощущать холод и сырость, чувствовать в себе мощное животное начало! Отправиться одному на поиски опасных приключений, и все это в уютной близости от мерцающих огоньков на берегу.
Запах моря и островков водорослей в зеркальной глади.
Как приятно чувствовать слияние с каким-нибудь уголком природы. Шум прибоя, ущелья, ручейки, потрескавшиеся дамбы, раковины, места уединения.
