Андрей Андреевич интересовался происхождением своего рода, заглядывал далеко — вплоть до племенной жизни славян, связывая своих предков с племенем славных радимичей. Один из представителей рода, белоцерковский казачий полковник Михайло Громыко, был сподвижником гетмана Богдана Хмельницкого и погиб в 1649 году; его сын Василий ездил в Москву к царю Алексею Михайловичу посланником от гетмана, то есть исполнял дипломатическую миссию задолго до появления на свет своего знаменитого сородича. (Здесь автор, вопреки логике повествования, вспомнил и своих предков-казаков, заместителя командира Полтавской сотни Полтавского полка Андрея Рыбца и его брата Ивана — они, как и Михайло Громыко, внесены в Реестр войска Запорожского, подписанный по Зборовскому договору польским королем Яном Казимиром,)
Накануне Первой мировой войны историческая память русских была многослойной и противоречивой, предполагая несколько векторов развития. Раскол общества осознавался уже тогда как самая большая опасность. Поэт Александр Блок писал Константину Станиславскому 9 октября 1908 года: «Полуторастамиллионная сила пойдет на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы “Великой России” (по Струве) ни воздвигли. Свято нас растопчет»{19}.
Сам же Андрей Андреевич был поднят из глубин народной жизни мощным и страшным процессом смены политической элиты, который начался после того, как напирающие снизу на имперскую власть силы национальной буржуазии в союзе с либеральной интеллигенцией, не найдя компромисса, обрушили государство. Тут-то и вышли на свет их неожиданные наследники в лице крестьянских детей, сыновей священников, мелких предпринимателей, нижних слоев бюрократии и интеллигенции.
Глава 3.
ЧЕРНОМОРСКИЕ ПРОЛИВЫ И БОРЬБА ЗА НЕФТЬ
Как созревают войны и гибнут государства
Первая мировая война была только частью глобальной планетарной войны, базовой конструкцией всех последующих больших и малых столкновений, включая прежде всего Вторую мировую и «холодную». Можно сказать, Андрей Матвеевич передал сыну эстафету, и наш герой продолжил дело, начатое другими.
* * *
В начале века, будучи «чемпионом мира» по уровню промышленного развития и обладая сильнейшей в Европе военной машиной, Германия бросала вызов мировой гегемонии Британской империи. Ей требовались новые рынки сбыта и новые источники сырья. Опоздав в колонизации стран Азии и Африки, Германия стала конкурировать с Англией и Францией.
Поэтому в апреле 1904 года английская дипломатия, всегда отличавшаяся замечательной рациональностью, начала стратегическую операцию на Европейском континенте — было подписано генеральное соглашение с Францией по комплексу спорных территорий от Ньюфаундленда до Сиама, получившее название «Согласие» (Антанта). Попытка Николая II параллельно заключить континентальный союз с германским императором Вильгельмом II и привлечь к союзу Францию была резко отклонена Парижем.
После финансового кризиса в конце 1905 года и спасительного французского займа ослабленная Россия оказалась прочно привязана к французской политике, которая рассматривала ее прежде всего как военного союзника против Германии. В 1907 году по предложению Лондона была заключена англо-русская конвенция, урегулировавшая отношения стран в Персии, Афганистане и Тибете. Это был второй шаг к втягиванию России в Антанту. Согласно конвенции, Персия разделялась на зоны влияния; российскую (северную), примыкающую к Кавказу, нейтральную (среднюю), включающую северное побережье Персидского залива, и английскую (южную), прикрывающую подступы к «жемчужине британской короны» — Индии. Афганистан признавался вне сферы российского влияния, «перестал быть полем русских интриг против Индии», но Россия сохраняла там «право голоса» в случае осложнений, затрагивающих ее интересы. Показательна точка зрения на Афганистан начальника Генерального штаба Ф. Ф. Палицына, высказанная им во время обсуждения конвенции: «Афганистан имеет для России едва ли не самое большое значение на всем среднеазиатском театре. Новая доктрина английских военно-политических кругов, рассматривающих Среднюю Азию в качестве решающего плацдарма возможной войны с Россией, превращает страну эмира из буферного государства в британский аванпост, в огромную боевую позицию, угрожающую целостности и покою империи»{20}. (Мы будем иметь возможность вспомнить эту мысль Палицына в 1979 году, когда Советский Союз ввел войска в Афганистан.)
Впрочем, после того как после переговоров с англичанами были получены их заверения о согласии предоставить России исключительные права на проход ее военных кораблей через Проливы, Генеральный штаб снял свои возражения. Среднеазиатский театр переставал для России быть опасным, зато европейский выходил на первый план.
Англичане убедили российских дипломатов не включать пункт о Проливах в официальное соглашение, мотивировав это возможным раздражением Германии, и этот аргумент был принят Санкт-Петербургом, который, в свою очередь, стремился балансировать между европейскими центрами, сохраняя свободу рук. Таким образом, Форин Оффис, не дав письменных обязательств, формально не был ничем связан в этом вопросе и мог использовать его в следующий раз как аргумент для дипломатической торговли, что, естественно, и было исполнено во время Первой мировой войны.
В конвенции не упоминалось о персидской нефти, которую англичане получали как незапланированный приз, эта проблема встанет перед Москвой и Лондоном через 40 лет, в иное историческое время, уже при участии Андрея Андреевича.
Много ли выиграла Россия в 1907 году? Профессор международного права Московского императорского университета, советник министра иностранных дел барон Ж. Таубе в частной беседе упрекал министра С.П. Извольского: «Я нахожу в этом договоре, что вы желаете дать Англии, но не нахожу того, что она желает дать нам. Вы отказались от Афганистана, от Персидского залива, который, может быть, когда-нибудь обеспечил бы нам выход в открытое море, которого мы тщетно ищем в направлении Константинополя. Вы ничего не получили, за исключением северной Персии, где мы уже фактически являемся хозяевами»{21}.
Действительно, Россия отказывалась от перспективных «особых отношений» с Персией и Китаем в надежде на гипотетические успехи на европейском направлении, где на нее все смотрели, мягко говоря, весьма настороженно. Это противоречило взятому Столыпиным курсу на постепенное (без потрясений и войн) укрепление среднеразвитой российской экономики в направлении необходимой модернизации и приближало страну к европейской войне.
