- Мужики вообще слабосильны, - вступала в разговор бабка. - Плохое питание, грязь, пьянство. Мой отец - потомственный дворянин, а был сильнее любого мужика, хоть физически работал только летом, в имении, да и лишь до того случая (случаем назывался роковой день, когда отец проиграл имение).
- Дед, а ты тоже из дворян? - спрашивал Антон.
- Из колокольных он дворян, - усмехалась бабка. - Из попов.
- Но зато отец деда был знаком с Игнатием Лукасевичем! - брякнул Антон. - Великим!
Все развеселились. Лукасевича, изобретателя керосиновой лампы, действительно в 50-е годы прошлого века знавал прадед Антона, о. Лев.
- Вот так! - смеялся отец. - Это вам не родство с Мари Склодовской-Кюри!
Мари Кюри, урожденная Склодовская, была троюродной сестрою бабки (в девичестве Налочь-Длусской-Склодовской); бабка бывала в доме ее родителей и даже жила там на вакациях в одной комнате с Мари. Позже Антон пытался выспросить у бабки что-нибудь про открывательницу радия. Но бабка говорила только:
- Мари была странная девушка! Вышла замуж за этого старика Кюри!..
Англичанка рассказывала, какими сильными были английские джентльмены. В конторе какой-то шахты в Южной Африке всем предлагали поднять двумя пальцами небольшой золотой слиток. Поднявший получал его в подарок. Фокус был в том, что маленький на вид слиток весил двадцать фунтов. Рабочие-кайловщики, сильные негры, пробовали - не выходило. Поднял, конечно, англичанин, боксер, настоящий джентльмен. Правда, не удержал, уронил и золота не получил. Но другие не смогли и этого.
- Дед бы поднял, - выпалил Антон. - Дед, почему ты не съездишь в Южную Африку?
Предложение всех надолго развеселило.
- Помещики были самые сильные? - интересовался Антон.
Бабка на секунду задумывалась.
- Пожалуй, попы. Посмотри на своего деда. А его братья! Да они что. Ты б видел своего прадеда, отца Льва! Богатырь! (“Богатыри - не вы!” - подумал Антон). Дед привез меня в Мураванку, их именье, в сенокос. Отец Лев - на верху стога. Видел, как вершат стога? Один вверху, а снизу подают трое-четверо. Не успел, устал - завалят, навильники у всех приличные. Но отца Льва было не завалить - хоть полдюжины под стог ставь. Еще и покрикивает: давай-давай!
После таких разговоров перед сном подходило бормотать стихи:
Села барыня в рондо
И надела ротондо.
Четвертая сибирская волна
Как быстро, без всяких телефонов, распространяются здесь слухи. Уже на второй день стали приходить знакомые. Первой нанесла визит давняя подруга матери - Нина Ивановна, она же домашний врач. Именно так она рекомендовалась, бывая проездом в Москве: “Алло, Антон! Говорит твой домашний врач”. Почему - было неясно. В детстве Антон не болел ничем и никогда - ни корью или скарлатиной, ни простудой, хотя начинал бегать босиком еще в апреле, по весенней грязи, а кончал - по осенней, октябрьской; в мае купался с Васькой Гагиным в Озере, цепляясь за еще плавающие голубые льдины. Его двоюродные сестры и братья болели коклюшем и свинкой - он не заражался, хотя подъедал за ними молочную манную кашу с вареньем, которую им было трудно глотать из-за распухшего горла. Даже оспа почему-то у него не прививалась; на третий раз медсестра сказала, что больше не будет на этого странного ребенка переводить дефицитную вакцину. “У тебя надежная примета в случае чего, - сказал как-то свояк Толя, оперативник. - Отсутствие оспины на руке, редкое в твоем поколении”. - “В случае чего?” - “А в случае необходимости опознания трупа”. Антон и взрослым никогда не болел, и первая жена Света, часто хворавшая, в том его упрекала: “Ты не в состоянии понять больного человека”.
В Чебачьем Нина Ивановна была человек известный: боролась за мытье рук перед едой, против антигигиенического целования икон, выступала по местному радио, чтобы дети не ели стручки акаций и заячью капусту и не сосали глину. Когда маленький соседский сын, наевшись сладких плодов белены, помер, устроила в детской консультации щит, куда дед приклеил высушенный по всем гербарным правилам и выглядевший, как живой, куст, под которым мама красиво-зловещим шрифтом написала черною тушью: “Белена - яд!!!” Две медсестры несколько дней обходили все огороды, заставляя хозяев выпалывать ядовитое растение.
Пили редкостный напиток - индийский чай со слоном, Нине Ивановне его дарили бывшие пациенты. Вспомнили ее бедную дочь. После войны Нина Ивановна уехала ненадолго в Москву - что-то решать с бывшим мужем. Десятилетняя Инна занозила ногу, начался сепсис, без Нины Ивановны не достали редкий тогда пенициллин. Нина Ивановна всегда носила с собою ее фотографию - в гробу. Посмотрели фотографию.
Во время войны Нина Ивановна как педиатр была прикреплена к Копай-городу: там, в трех километрах от Чебачинска, разместили чеченцев и ингушей - спецпереселенцев (депортированными их тогда не называли).
…Холодный февральский день сорок четвертого года. Я стою во дворе, у калитки. По улице движется нескончаемый обоз. Это - чеченцы. Мне мешает смотреть штакетник калитки, но я боюсь выйти на улицу, потому что про чеченцев все знаю - по колыбельной, которую мне перед сном поет бабка: “Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал”. Надо мной смеются, но через несколько месяцев оказывается, что младенец был прав.
Одеты они совсем не по погоде - в какие-то легкие куртки с нашитыми как бы трубками, обуты в тонкие, как чулки, сапожки.
- В этих сапожках и черкесках только лезгинку танцевать, - сердито говорит подошедший сзади дед, - а не ездить в минус тридцать пять с северным ветром.
Про погоду дед знает все - он начальник и единственный сотрудник метеопункта, который располагается у нас же во дворе; дед бродит между приборами, смотрит в небо и четыре раза в сутки передает сведения в область, долго крутит ручку телефона, висящего на стене в кухне.
Мне сразу становится холодно, хотя одет я в теплую обезьянью дошку и меховую шапку, поверх которой натянут еще башлык-буденновка, и крест-накрест обвязан шерстяной шалью.
Чеченцев и ингушей выгрузили в голой степи, они нарыли себе землянок-нор - Копай-город. Рассказы Нины Ивановны о жизни в выдолбленных в мерзлом грунте и накрытых жердями землянках, где по утрам в зыбках находили младенцев с инеем на щеках, были страшны. В первые же дни новоселы образовали кладбище - за два-три года оно сравнялось с местным, которому было сорок лет.
Разъяснениям НКВД, что чеченцы и ингуши все поголовно сотрудничали с немцами, чебачинцы, ссыльных повидавшие, не верили и поначалу к спецпереселенцам относились сочувственно, давали лопаты, носилки, ведра, детям - молоко. Но отношение быстро стало ухудшаться. Началось с мелкого воровства: у соседей в огороде кто-то выкопал ночью лук. Решили: чеченцы, раньше такого не бывало, а они, известно, без лука жить не могут. Чеченские нищие были странные: не просили, а угрожали: “Дай хлеб, а то белье твое брошу с веревки”. У бабки на базаре отстегнули старую огромную медную английскую булавку, которою она очень дорожила, - таких теперь не делают, а она скалывала ею концы пледа в мороз. “Будут они такими пустяками заниматься, - сердился дед. - Вот если б корову украли - это да”. И как накликал. Вскоре поползли слухи: в Батмашке ингуши разбили стайку и угнали овец, в Успено-Юрьевке днем обчистили квартиру - взяли, что легко было унести - даже ложки и тазы. Их ловили, но за мелкое воровство не судили. Но вот в Котуркуле свели корову, потом в Валентиновке - еще одну. Лесник в Джаламбете встретил грабителей с ружьем - его застрелили из этого ружья. В том же Джаламбете увели двух коров и убили их хозяина. Страхи нарастали.
