Когда дверь за профессором закрылась, Марина позвала меня:
— Мамочка, я хочу умереть дома…
Мы не отвезли её в больницу. Мы с Ромой решили выходить её дома. Школа предоставила мне отпуск и дала денег на лечение дочери. Ни днём, ни ночью не отходила я от Марины.
Рома не раз по ночам бегал за врачом и в аптеку, сменял меня у постели сестры.
Уходом, вниманием и любовью мы подняли Марину на ноги. Длинную русую косу её пришлось обрезать, на голове выросли тонкие светлые кудряшки.
После двух с половиной месяцев болезни она очень изменилась и ослабела. Лечащий врач сказал мне:
— Если вы не хотите, чтобы ваша дочь потеряла память, разгрузите её от чрезмерных занятий.
Нужно было выбирать: химия или музыка. Я предоставила Марине самой сделать выбор.
Марина думала, что я предпочитаю музыку, хотя я этого не высказывала. Быть может, сделай она тогда другой выбор, совсем по иному пути пошла бы её жизнь. Не было бы завода, Военно — Воздушной академии, не было бы страсти к авиации, не было бы штурмана Марины Расковой…
Марина не хотела огорчать меня, и она не сразу сказала о своём решении. Но я поняла: выбор был уже сделан. Может быть, ещё до того, как об этом заговорил врач. Может быть, ещё во время болезни, когда она имела возможность «додумать всё недодуманное»; когда, по её словам, в неё «запала искра коммунизма» и она начала мечтать о комсомоле…
Решение было принято: Марина выбрала химию.
Впервые за все последние годы мы смогли снять дачу — в селе Ильинском, на берегу Москвы — реки.
Книги остались в городе: я хотела, чтобы это лето Марина провела среди природы. Дни проходили на реке. Марина удила рыбу, каталась на лодке, плавала, грелась на солнце.
Дачу мы сняли на заработанные Ромой деньги: он тогда уже служил в радиолаборатории.
Вот что записала Марина в своём дневнике перед началом учебного года, когда лето уже подходило к концу:
«Наступала осень. Вода в реке стала холодная, и мы больше не купались. Часто лили осенние дожди. Решено было трогаться в Москву. Собрали вещи. В 6 часов утра солнце осветило нашу избу, и мы ожили. Я быстро оделась и выбежала навстречу ясному солнечному осеннему дню. Солнышко прогоняет все тени ночи, и я становлюсь очень весела. В школе меня зовут «пушкинской Ольгой», «вечным двигателем», «живой силой», «бесконечной энергией». Я переживаю ту пору, когда можно любить всех: и вас, и вас, и вас…
Мы решили ехать в Москву поездом. Напились свежего тёплого молока и направились к станции. Когда мы шли по мосту, я взглянула на село, где так хорошо протекали дни моей жизни. Входя в старый лес, я ещё раз обернулась, и мне показалось, что домики, как знакомые, издали приветливо кивают нам своими крышами. Я послала им воздушный поцелуй».
Почти всё своё жалованье сын отдавал мне, оставляя себе только немного денег. Но и эти деньги Рома тратил не на себя: ему хотелось, чтобы сестра его всегда была хорошо одета, и он покупал ей то туфли, то материал на костюм. Иногда он доставал и для Марины платную работу по черчению. Марина недурно чертила и легко справлялась с этой работой. На первые заработанные деньги Марина купила себе нарядное платье, выбрав его по Роминому вкусу. Для брата с сестрой это было большим событием.
Окрепшая и совершенно оправившаяся после болезни, вернулась Марина осенью в Москву.
В эту зиму началось её увлечение театром.
В детстве ей почти не приходилось бывать в театре, и всё её представление о нём сводилось к любительским спектаклям в детском доме, а потом в школе. В оперу она пошла впервые, когда училась в шестом классе: слушала «Ночь перед Рождеством». В том же году попала в филиал Большого театра. Именно попала, а не пошла, и при довольно забавных обстоятельствах. Перед тем как отпустить детей на весенние каникулы, в школе им выдали какие‑то билеты со школьной печатью и чьей‑то подписью. Марина спросила у одного из мальчиков:
— Куда это?
Недолго думая мальчик ответил:
— В филиал Большого театра.
Марина поверила и отправилась вечером в театр.
Давали оперу «Ромео и Джульетта». Пел знаменитый артист Собинов. Марина протянула контролёру свой билет. Контролёр улыбнулся и сказал:
— Это не в наш театр.
Но Марина уже решила во что бы то ни стало послушать Собинова. Она побежала к старшему контролёру, потом к администратору и до тех пор бегала по театру, пока её не впустили в зрительный зал.
Домой она вернулась в полном восторге от оперы, от Собинова, от всего виденного и слышанного.
Оказалось, что билет, по которому Марина слушала знаменитого Собинова, был выдан на школьный вечер, а мальчик просто пошутил.
С этих пор Марина всей душой полюбила театр. В девятом классе она писала в дневнике:
«Мне пятнадцать лет. Май. Весна. Чудное яркоголубое небо светится над вечно волнующейся, куда‑то стремящейся Москвой. И я хожу по тебе, Москва! Я тоже живу твоей жизнью! Почти все зачёты сданы. На душе легко и хорошо в ожидании лета и отдыха. Аромат распустившихся деревьев наполняет нашу комнату.
7 мая 1927 года. Может быть, мне только казалось, что этот день был так хорош, но я убеждена, что он действительно был хорош!.. Часы на стене показывали «два». Дома никого не было, и я потихоньку стала собираться на курсы — отнести чертёж. Он у меня в руке, очень трудный, но на этот раз не смазанный. Я радостно взглянула в окно, из которого доносился запах сада, и готова была уходить, как вдруг раздался телефонный звонок. Я быстро взяла трубку:
— Алло!
В трубке послышался голос моего брата:
— Ты ещё не ходила на курсы?
— Нет.
— Ну, так не ходи.
— Почему?
— Я достал два билета на сегодняшний вечер в театр Станиславского. Пойдёшь?
— Конечно! Чертёж можно отнести завтра..*.
Я повесила трубку и подпрыгнула от восторга.
День показался мне ещё лучше. Я побежала смотреть афиши театров, которые висели на противоположном доме. Подбегая к ним, я в душе мечтала, чтобы шёл «Евгений Онегин», — я много раз слушала его по радио, но ещё ни разу не видела в театре. Я была немного разочарована, когда прочла в афишном столбце, отведённом для сегодняшнего дня, название совершенно незнакомой мне оперы: «Богема». Однако и это не помешало моему восторгу. Я с нетерпением дожидалась вечера. Наконец брат принёс билеты и опять ушёл на службу. Вернулась из школы мама, и мы с ней стали собираться. Я волновалась и спешила.
И вот мы подходим к ярко освещённому подъезду театра. Вот мы уже в зрительном зале. Уютное помещение театра и яркое освещение так настроили меня, что когда заиграли увертюру, я чуть не заплакала от восторга. Подняли занавес. Сцена изображала мансарду одного из домов Парижа. Молодые голоса артистов понеслись по залу, слились и долго звучали. В этот момент я была всецело поглощена музыкой, грёзой унеслась туда, на сцену… Занавес закрыли, а я всё смотрела туда. Сердце моё громко стучало, щёки горели. Мама удивлённо смотрела на меня и спрашивала, что со мной.
