"Совесть у тебя спокойна. И мне тоже не в чем упрекнуть себя, но, чтобы оправдать одного из нас, нужно было бы возложить всю вину на другого. Предоставим времени затушевать воспоминания о сложившихся роковых обстоятельствах. Воспитывай детей в должном уважении к нам обоим, дай им надлежащее образование, старайся, чтобы они способны были когда-нибудь приносить пользу. Отдадим им всю свою привязанность, ибо мы-то уже убедились, как нам вместе трудно ужиться..."
В этом письме есть и чувство достоинства, и некоторая доброта. Рубака с длинной саблей был человеком душевным.
Париж, февраль 1809 года. Госпожа Гюго, которая могла теперь рассчитывать на три, а вскоре и на четыре тысячи франков содержания, высылаемого ей мужем, наняла в доме N_12 на улице Фельянтинок просторную квартиру в первом этаже здания старинного монастыря, основанного Анной Австрийской. Гостиная, почти что дворцовый покой, "полная света и пения птиц", имела величественный вид. Над стенами ограды возвышался Валь-де-Грас с изящным своим куполом, "похожим на тиару, завершавшуюся карбункулом". При доме был огромный сад - "парк, лес, поляны... аллея, обсаженная старыми каштанами, где можно было повесить качели, высохший водосборный колодец, весьма пригодный для игры в войну. Множество цветов... девственный лес в воображении ребенка". Здесь мальчики на каждом шагу делали открытия. "Знаешь, что я нашел? - Ты ничего не видел? Вон там, вон там!" Радость усиливалась, когда в воскресенье приходил из лицея Абель и братья показывали ему этот рай.
"Я вспоминаю себя ребенком, смеющимся румяным школьником, когда я играл, бегал, смеялся со своими братьями в длинной аллее тенистого сада, где протекли первые годы моей жизни, в старой усадьбе монахинь, над которой возвышался свинцовой своей главой мрачный купол собора Валь-де-Грас..." [Виктор Гюго, "Последний день приговоренного к смерти"]
Мои учителя... В кудрявом детстве, помню,
Их было трое: мать, священник, сад укромный.
Тенистый старый сад! За каменной стеной
Он тихо прятался, таинственный, густой;
Лучистые цветы глядели там в глаза мне,
Букашки и жучки там бегали по камню;
Сад, полный отзвуков... Там был лужок и лог,
А дальше словно лес! Священник-старичок
Был в Грецию влюблен, в священный град Приама
И в Тацита... А мать была... ну, просто мама!
[Виктор Гюго "В саду на улице Фельянтинок в 1813 году" ("Лучи и тени")]
Этот "старик священник", отец Ларивьер (точнее, де ла Ривьер), был монах-расстрига, женившийся в годы Революции на своей служанке, так как предпочитал лучше "расстаться с обетом безбрачия, чем со своей головой". Он содержал с женой маленькую школу на улице Сен-Жак. Когда он хотел было посадить Виктора Гюго за букварь, то заметил, что малыш уже умеет читать сам научился. Но отец Ларивьер, "вскормленный Тацитом и Гомером", мог преподать своему ученику латынь и греческий язык. Мальчик переводил с ним "Epitome" ["Сокращенное изложение" (лат.) - сочинение Помния Трога], "De viris" ["О мужах" (лат.) - сочинение Ломона], Квинта Курция, Вергилия. Грамматические формы латыни внушали ему какое-то уважение. Он безотчетно полюбил этот сжатый и сильный язык.
И все же подлинным учителем для него был сад. Именно там Виктор Гюго научился вглядываться в прекрасную и грозную природу. Там он любовался ромашками, "золотыми шарами", барвинком, там он видел также, как грызуны пожирают птиц, птицы пожирают насекомых, а насекомые пожирают друг друга. Он сам предавался жестокой забаве - ловил шмелей в цветах штокрозы, "внезапно пальцами сжав лепестки...". Рано развивалась мысль ребенка, и он задумывался, замечая эту всеобщую бойню. Все три брата были любознательные и беспокойные натуры, одинаково открытые и восторгу, и смятению. "И самое прекрасное, что находили они в саду, как раз было то, чего в нем на самом деле не было..."
Они унаследовали от отца богатое, порой необузданное воображение. У пересохшего колодца они подстерегали Глухого - выдуманное ими чудовище, черное, мохнатое, липкое, покрытое волдырями. Они никогда не видели этого Глухого и знали, что никогда его не увидят, но им нравилось пугать друг друга. Виктор говорил Эжену:
- Пойдем к Глухому.
Все жуткое и таинственное привлекало их. Слово Шварцвальд - Черный Лес, - пробуждало в душе мальчика "образ, вполне совпадающий с таким названием, как это свойственно детям... Я представлял себе какой-то волшебный, непроходимый, страшный лес, сумрак среди высоких деревьев, глубокие овраги, затянутые туманом...". Над его кроватью висела черно-белая гравюра, где изображена была древняя развалившаяся башня на берегу Потока - мрачные, полные ужаса руины. Эта картина, запечатлевшаяся в мозгу ребенка, несомненно, способствовала развитию у него склонности к резким контрастам, к игре света и тени. Башня была не что иное, как Mauseturm [Мышиная башня (нем.); с этой башней связано множество средневековых легенд], а Поток - рекой Рейном.
В усадьбе фельянтинок "сохранились на каменных стенах ограды, среди замшелых планок трельяжей следы переносных алтарей, ниши, в которых когда-то стояли статуи мадонн, обломки распятий, а кое-где и надпись; Национальное имущество...". В глубине сада была старая развалившаяся часовня, которой завладели цветы и птицы. Некоторое время госпожа Гюго запрещала сыновьям подходить к часовне. Она прятала там Лагори, которого искала императорская полиция, как участника заговора Моро. Давать ему убежище - значило рисковать своей головой. Храбрая бретонка, выросшая среди заговоров, пренебрегла опасностью. Как-то дети обнаружили в часовне господина де Курлянде (вымышленная фамилия), он стал Приходить в дом и ел вместе со всеми. Мальчики когда-то видели его мельком на улице Клиши, но с тех пор он очень изменился. Теперь перед ними предстал человек среднего роста, с блестящими глазами, с изможденным лицом, слегка рябоватый, черноволосый, с черными бакенбардами, человек почтенного вида, сразу же внушивший им уважение. В часовне для него за алтарем была поставлена походная кровать, в углу лежали его пистолеты и томик Тацита in octavo [в восьмую часть листа (лат.)], которого он заставлял своего крестника переводить. Однажды он посадил Виктора к себе на колени, раскрыл этот томик, переплетенный в пергамент, и прочел вслух: "Urbem Romam a principio reges habuere" [городом Римом вначале владели цари (лат.)]. Прервав себя, он сказал: "Если бы Рим не свергал своих властителей, он не был бы Римом". И нежно глядя на мальчика, добавил: "Дитя, свобода превыше всего". Изведав бремя тирании, он теперь преклонялся перед свободой, это стало для него религией. Мальчики привязались к "господину Курлянде", которым восторгалась их мать. Они смутно понимали, что император преследует его, и были на стороне преследуемых, против властителей.
