М. Ольминский отмечал, что «в самом обществе была в то время благоприятная почва для развития литературного доносительства…»[54]. Платными агентами III отделения являлись драматург С. Висковатов, переводчик «Гамлета», и поэтесса Е. Пучкова; доносы в разные инстанции писали не только такие парии литературного мира, как «Борька» Федоров, но и такие уважаемые писатели, как, например, С. Шевырев[55].
Булгарин отнюдь не реакционер по убеждениям, не консерватор, скорее либерал, который из соображений личного благополучия пошел на сделку с режимом. Пушкин вложил в уста Моцарта слова: «гений и злодейство – две вещи несовместные». Применительно к гению он, по-видимому, прав. Но на примере Булгарина мы видим, что человек талантливый, весьма неординарных ума и наблюдательности, при определенных условиях может поступать подло и безнравственно. Он действительно был не рядовым осведомителем, а «философом» слежки. В специальной записке (1830), посвященной организации наблюдения за военными, он излагал проект системы агентурной сети в армии, причем предлагал использовать для этого «людей умных, совестливых, испытанной честности, привязанных к особе Государя, которые бы <…> были выше предрассудков и не полагали <…> постыдным действовать благородно, честно, добросовестно для личной безопасности своего Государя и блага Отечества. <…> доверенными тайными агентами правительства должны быть непременно люди умные и честные»[56].
Выше я писал, что в своих записках Булгарин обычно не доносил на конкретных лиц. Однако случались и исключения. Так, в 1829 г. несколько читателей «Северной пчелы» из маленького города Осташков, решив переселиться в Америку, чтобы разбогатеть, послали в редакцию анонимное письмо с просьбой поместить статью «О способах поселения в колониях Нового Света». Булгарин и Греч сразу же передали письмо в III отделение. Вначале планировалось напечатать в газете заметку провокационного характера, с тем чтобы заставить авторов назвать себя, но затем в Осташков был командирован специальный агент, который быстро их обнаружил. Правда, когда выяснилось, что это восемнадцатилетние юноши, все закончилось простым внушением, но поступок Булгарина иначе как доносом назвать нельзя[57].
Помимо «консультативной» деятельности, Булгарин был тесно связан с III отделением через свою газету. В 1846 г. Булгарин писал о том, что «Северная пчела» «отдана <…> во власть и под надзор III отделения Собственной его императорского величества канцелярии и высочайшая воля объявлена покойным графом Бенкендорфом», причем такое положение возникло вскоре после создания III отделения[58]. Нередко оттуда в газету поступали для публикации анонимные (и тем самым становящиеся редакционными) статьи политического содержания, написанные сотрудниками III отделения, еще чаще материалы газеты «согласовывались» там, проходя своеобразную «цензуру» и «редактуру», причем это касалось не только вопросов внутренней и внешней политики, но и торговли, театра, жизни двора и т. д.
Отношения III отделения и Булгарина носили обоюдовыгодный характер. III отделение имело компетентного консультанта по вопросам литературы (и шире – культурной жизни), а также исполнительного редактора, готового всегда следовать полученной директиве. Булгарин в свою очередь располагал поддержкой в издании газеты, позволяющей хоть как-то ослабить (но отнюдь не отменить) противодействие цензуры, различных министерств и просто влиятельных сановников, недовольных теми или иными публикациями. Можно смело сказать, что без подобной поддержки издавать частную газету в тот период было немыслимо[59].
Власти понимали полезность «Северной пчелы». Однако мнение, будто Николай I покровительствовал Булгарину, оказывается мифом. Царь временами поощрял его: через Бенкендорфа он передал Булгарину, что «читал “Выжигина” с удовольствием»[60], наградил Булгарина за роман «Петр Иванович Выжигин» бриллиантовым перстнем (еще два перстня он получил за «Сочинения» и «Димитрия Самозванца»). Признавал Николай и полезность, «благонамеренность», выражаясь языком того времени, редактируемой Булгариным «Северной пчелы». И тем не менее, когда в 1844 г. Булгарин писал Л. Дубельту: «Много, очень много бумаг написал я по поручению графа Александра Христофоровича в начале достославного нынешнего царствования и впоследствии, и весьма много важных вопросов предложено мне было к разрешению, по знанию мною местностей, предметов и лиц, и всегда имел я счастье угодить и получить в награду уверение, что Государь Император соблаговолил остаться довольным»[61], – он давал очень одностороннее освещение своих взаимоотношений с царем. Признавая, что «умен очень Булгарин»[62], царь всегда пренебрежительно относился к нему (называя «королем гостиного двора»[63]).
В свете школьных представлений, нередко встречающихся и в литературоведческих статьях, непривычно звучит следующий пассаж из письма Николая Бенкендорфу (в 1830 г., после публикации булгаринского отзыва на седьмую главу «Евгения Онегина»): «…в сегодняшнем номере “Пчелы” находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение; поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретите его журнал»[64].
И лишь заступничество Бенкендорфа спасло Булгарина от наказания. В том же году он по приказу царя был посажен на гауптвахту за отрицательный отзыв в «Северной пчеле» о романе Загоскина «Юрий Милославский». Через год Николай так сформулировал свое отношение к редактору официозной газеты: «Булгарина и в лицо не знаю и никогда ему не доверял»[65].
Выговоры царя за те или иные публикации в «Северной пчеле», передаваемые через III отделение или Главное управление цензуры, следовали регулярно и в большом количестве. По сути дела, Николай I преследовал любую попытку самостоятельного мышления, не важно, касалась ли она каких-либо принципиальных вопросов государственного управления или ничтожных мелочей. Об этом красноречиво свидетельствует следующий пример.
В 1848 г. Булгарин написал в фельетоне о том, что такса за проезд, введенная в Царском Селе, не всегда оправдывает себя, поскольку извозчики все равно торгуются. Прочитав об этом, «Государь Император изволил заметить, что цензуре не следовало пропускать сей выходки. Каждому скромному желанию лучшего, каждой уместной жалобе на неисполнение закона или установленного порядка, каждому основательному извещению о дошедшем до чьего-либо сведения злоупотреблении указаны у нас законные пути. Косвенные укоризны начальству Царскосельскому, а отчасти С. Петербургскому, в приведенном фельетоне содержащиеся, сами по себе конечно не важны; но важно то, что они изъявлены не пред подлежащею властию, а преданы на общий приговор публики; допустив же единожды сему начало, после весьма трудно будет определить, на каких именно пределах должна останавливаться такая литературная расправа в предметах общественного устройства. Впрочем, как означенная статья напечатана в журнале, отличающемся благонамеренностью и направлением, совершенно соответствующим цели и видам правительства, то его императорское величество, приписывая и эту статью одному только недостатку осмотрительности, высочайше изволил повелеть сделать общее по цензуре распоряжение, дабы впредь не было допускаемо в печати никаких, хотя бы и косвенных, порицаний действий и распоряжений правительства и установленных властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали»[66]. Наконец, в 1851 г., за несколько лет до смерти, Николай дал указание III отделению сделать строгий выговор за очередную булгаринскую статью, «очевидно доказывающую, что он всегда противился мерам правительства», и передать, что «этого Булгарину не забудет»[67].
