Логическим последствием этих принципов является необходимость отделения законодательной деятельности от судебной (гл. 3). Законодатель как представитель общества во всей его совокупности составляет законы, направленные к ограждению общества от нарушителей. Применение закона к каждому данному случаю составляет обязанность судьи.
Теперь эти азбучные истины представляются анахронизмом. Но во время Беккариа это был очень спорный вопрос. Мысль, впервые провозглашенная Монтескье, о необходимости разделения властей законодательной, судебной и административной находила множество убежденных противников.
Обычай тогдашней магистратуры вторгаться в область законодательных функций вызвал едкую критику со стороны Беккариа. По его мнению, единственным легальным толкователем закона может быть только монарх как представитель государства, но никак не судья, обязанный лишь решать конкретный вопрос: совершил ли такой-то или не совершил законопротивное деяние? Судейское решение сводится к следующему силлогизму: «первая посылка – закон; вторая – деяние, сообразное или несообразное с законом; заключение – свобода или – наказание». Если судья что-либо прибавляет от себя, все становится туманно и неизвестно. Самая опасная аксиома – ходячее мнение о необходимости сообразовываться с духом законов. Это значит открыть все шлюзы и предоставить законы течению мнений. Не все люди рассуждают одинаково; различие судейского темперамента, опыта, знания, взгляда на данное нарушение может отражаться на судьбе обвиненного. При существовании же буквального толкования закона каждый знает в точности, какие невыгодные последствия влечет за собою преступное деяние, и будет избегать этой опасной тропинки.
Если произвольное толкование закона составляет неудобство, то неясность его составляет зло.
Следующие главы, с шестой по шестнадцатую, посвященные разбору разных процессуальных вопросов, несмотря на всю их важность, теперь в значительной степени потеряли свое значение. Самая значительная глава о пытке представляет теперь не более как интерес, так сказать, архаический. Сколько труда, таланта, увлекательного красноречия надо было употребить для того, чтобы доказать те простые истины, что произвольное лишение свободы гнусно, что места заключения не должны походить на ад кромешный, что самый факт заключения под стражу не налагает позорящего пятна на репутацию человека, невиновность которого впоследствии удостоверена судом, что требовать присяги от обвиняемого в том, что он невиновен, безнравственно, потому что это дискредитирует религию, к помощи которой прибегают, чтобы заставить человека давать заведомо ложную присягу с целью самосохранения, что задача органов следствия и суда состоит в раскрытии материальной истины, а не в том, чтобы охотиться за обвиняемыми, как за пушным зверем, расставляя им капканы и тенета. Все несовершенства инквизиционного процесса, с его письменным производством, тайной следствия и суда, очными ставками, невозможностью отвода судей, лишением подсудимого всяких средств к самозащите, теорией законных доказательств, значением косвенных улик, игнорированием внутреннего убеждения, которое, по словам Беккариа, должно служить основой судебного приговора, – все эти недостатки, с участием доносчиков в процессе, выставлены так рельефно и убедительно, что вопрос об их негодности и необходимости отмены представляется неизбежным. Пересказ содержания этих прекрасных страниц, написанных с замечательной теплотой, увлекательным языком, представляется невозможным. Пришлось бы перепечатать весь трактат дословно, что не входит в нашу задачу. Эти драгоценные перлы высокой гуманности, рассеянные по всей книге, внесли много света и теплоты в мрачную, неприветливую область отправления уголовного правосудия конца прошлого и начала нынешнего столетия.
Оставляя в стороне множество ценных соображений по поводу учения о покушении, участии в преступлении, о смягчении наказаний, о давностном сроке, – соображений, которые теперь сделались общим местом для любого учебника и любого кодекса, мы прямо перейдем к капитальному животрепещущему вопросу, доныне не решенному ни наукой, ни практикой, – к вопросу о смертной казни.
Первый вопрос, возникающий в уме мыслителя, когда он приступает к решению этой запутанной дилеммы, следующий. Действительно ли полезна смертная казнь и справедлива ли она в хорошо устроенном государстве? За этим первичным вопросом следует целый ряд других, не менее важных вопросов, вытекающих из условий охраны общественного порядка.
«Если я докажу, – говорит Беккариа, – что смертная казнь ни полезна, ни необходима, то я выиграю дело человечности».
Необходимой она может быть лишь в двух случаях – во время междоусобных войн, когда вместо обычного законного порядка свирепствует анархия, когда человек, даже лишенный свободы, может благодаря своим связям нарушить общественную безопасность, ниспровергнуть существующий порядок. Но в мирное время, когда государство хорошо защищено извне, разумно управляется внутри, когда отношения между правителем и управляемыми вполне нормальны, не предстоит никакой надобности лишать жизни гражданина, – разве только эта казнь одна может устрашить других и помешать новым преступлениям. В таком только случае смертная казнь представляется необходимостью.
Вековой опыт доказал, что смертная казнь никогда не останавливала решительных злодеев в их посягательствах вредить обществу. «Пример римских граждан и двадцатилетнее царствование русской императрицы Елизаветы, показавшей отцам народов блистательный пример, имеющий гораздо большую ценность, нежели победы, одержанные ценой крови сынов отечества, убедят в этой истине людей, глухих к голосу разума, но преклоняющихся перед авторитетом власти. Стоит только изучить натуру человека, чтобы убедиться в правоте моего замечания».
Многие полагают, что обстановка, при которой совершается казнь, имеет устрашительный характер для народа. Беккариа с этим не согласен. Перспектива долговременного лишения свободы, сопровождаемого принудительными работами, скорее достигает цели устрашения, нежели минутное потрясение, произведенное видом казни, – потрясение, вскоре забываемое. Мысль о долговременной каторге скорее наводит спасительный страх на умы порочных людей, нежели боязнь смерти, представляющейся в туманной дали и значительно ослабляющей представление о ее ужасе. Для большинства зрителей смертная казнь не более как зрелище; для меньшинства это предмет негодования, смешанного с жалостью к казненному. Во всяком случае, результат ее равняется нулю, – как результат драмы, виденной на сцене. Зритель приходит домой таким же, каким он пришел в театр: скупой возвращается к своим кованым сундукам, злой и безнравственный человек не прекращает своих гнусностей.
