«Он решил переехать в страну, которая является по своей идеологии фашистской, а по своей политической платформе — захватническим государством…»
«Он не может участвовать в нашей науке именно из-за того, что изменил нашим принципам…»
«Он зачеркнул родину и еще спорит с нами, соответствует ли должности старшего научного сотрудника…»
«Выражаю политическое недоверие и считаю, что по своим моральным качествам он не может быть советским гражданином…»
«Предлагаю освободить от должности старшего научного сотрудника, так как он изменил нашему государственному строю!..»
Выкрики с мест:
«Предатель! Изменник! Отщепенец!..»
Постановление научно-технического совета: освободить от занимаемой должности!
И освободили! Поперек всяких правил. И удовлетворенные разошлись по домам, посеяв малую толику беззакония.
Но каждый посев дает свои всходы.
И каждое беззаконие порождает желание сотворить новое, похлеще прежнего.
И нам, с нашей российской историей и с нашими неисчислимыми жертвами грех это забывать…
«Нищий подобен покойнику» — что означает: если нечего жрать, ложись спать…»
А спектакль идет…
Идет «Заколдованный портной» в заколдованном еврейском театре.
И на гастроли они ездят. И репетиции проводят.
И опять колдовство. Опять — злые чудеса. Будто опекает кто-то этот театр, неусыпно следит бдительным директивным оком.
Афиш почти нет. Играть не дают. Месяцами нет спектаклей. Ленинград, Киев, Минск для них закрыты. Другие города принимают неохотно. Зачем им нужен этот ансамбль, эти евреи, эти лишние хлопоты? Но зато их охотно посылают в города, где нет почти евреев. И бывает, порой: приезжают на гастроли, живут в гостинице, а спектаклей нет. Проданные билеты возвращаются в кассу. Когда они жалуются, им говорят: «Получаете зарплату? Ну и сидите себе тихо…» Такое ощущение, будто держат этот театр, чтобы похвастаться при случае, И снова, как когда-то, всплывает на поверхность жуткое слово: «нерентабельность»…
Колдовство. Несомненное колдовство…
А что же дальше?
Что будет дальше?
Театру нужны актеры. Где их взять?
Есть еще старики, в Минске, Кишиневе, Вильнюсе, бывшие артисты бывших еврейских театров, а молодых нет нигде.
Приходят старики на спектакли и охают, и вздыхают, и от горестных воспоминаний лижут валидол.
А другие не приходят. Не хотят. Не могут. Только соль на раны! Эти, другие, проработали в театральных мастерских до пенсии, до наших уже дней. Какой заряд неудовлетворенности накоплен на косынках да на конвертах, на шпильках да на искусственных цветах!
А третьи тоже не приходят, потому что испугались когда-то на всю свою жизнь. Третьи не хотят иметь ничего общего ни с театром, ни с евреями. И уже поспокойнее, вроде, потише и помягче, а страх остается, страх прилипчив, страху хватит не на одно поколение.
Так где же взять молодых?
Театральное еврейское училище закрыли когда-то вместе с театром. Язык мало кто знает, И возможности потому — сомнительные. И перспектива — мрачная.
Через десять лет эти же самые старики будут выходить на сцену — других лет.
Через двадцать лет не останется никого.
Можно создать театр одного актера. Но театр без актера создать нельзя.
И без зрителей, кстати, тоже… Кто через двадцать лет будет знать язык?
«Не поевши, не спляшешь…»
А спектакль уже подходит к концу.
Актеры выбегают на аплодисменты, кланяются, прижимают к груди запоздавшие на двадцать пять лет цветы.
Они счастливы, актеры. Они несчастны.
За ними закрывается занавес русского еврейского театра.
Закрывается навсегда. На память многим…
Но кто это там поет-заливается? Кто там печалит и веселит наши сердца грустными и радостными напевами?
Девочка-козочка, козочка-девочка, откроешь ли ты в будущем свой занавес?
Где?
Когда?
И выходит из зала старенький еврей в ермолке, скрюченный, сморщенный, со слуховым аппаратом, и влезает, кряхтя, по лесенке на сцену, и дарит козочке, девочке-козочке, голоногой певунье, детскую шоколадку за двадцать четыре копейки…
«Аз недостойный…»
«Да возрадуются и возвеселятся…»
«Не надо мне ваших почестей, и не хочу я оплеух!..»
«Ныне день великого суда…» — только не тужить!»
После спектакля зрители не расходятся. Стоят на улице плотной толпой, окликают друг друга, возбужденно переговариваются.
И никто уже не оглядывается по сторонам, никто не обращает внимания на косые, посторонние взгляды.
«Не обращайте слуха вашего к речам недостойных! Да будут заткнуты уста, низвергающие ложь! Мир да будет вам, мир всем евреям отныне и во веки веков!»
Потом зрители уходят, — не сразу и не быстро, — а из подъезда появляются актеры. И тоже стоят на улице, по двое да по трое, не расходятся, продлевают редкое, давно не испытанное чувство успеха, радости, усталого удовлетворения.
А потом и они идут, тихо, неохотно, перекликаясь друг с другом на опустевшей улице.
«Идите подобру-поздорову, и будьте здоровы, и пользуйтесь на здоровье, и дай Бог, чтоб она была такою же, как до сих пор, не хуже, — а хорошему конца-краю нет!»
А рядом — ресторан.
А в ресторане — оркестр.
А на улицу окна — в два этажа.
И через приоткрытые окна рвется на все окрестности веселый и задорный «Фрейлехс»!
Зал распирает от звуков.
Зал содрогается от топота.
Отплясывают командировочные.
Выкаблучивают загульные москвичи.
Кто из них знает, что это за музыка? Кто знает, откуда она взялась?
Никто не знает.
Да и не желают знать…
Оркестр играет «Фрейлехс»!
Им, в ресторане, весело! Они танцуют! Они смеются!!
Может, и мы посмеемся, читатель?
«Смеяться полезно. Врачи советуют смеяться…»
Страница вторая
Что-то, видно, стронулось с места…
— Не знаю, что во мне осталось еврейского. Разве только в паспорте графа — «национальность».
— У меня осталось одно воспоминание, что бывает пасхальный борщ…
— Я помню с детства мацу с ложечкой красного хрена…
— Еще я помню волчок на Пурим…
— В доме ничего не было еврейского, абсолютно! Праздники у нас не справлялись, национальной кухни тоже не было…
