В этом стихотворении Максим Грек как бы обращается к распятому Христу. Оно написано от лица пронзенного копьем святого Димитрия, но можно догадаться, что и от себя лично.
На многих иконах, особенно старообрядческих, Максим Грек изображен с большой, очень пышной бородой. На Руси XVI века бояре не брили бород и усов, именно по бороде русские отличались от иностранцев. Быть может, иконописный канон сознательно подчеркивает: этот грек столько пострадал на Руси, что давно стал своим.
Не так давно в Вене было обнаружено письмо Максима Грека, отправленное в 1552 году из Москвы некоему греку Макробию, под которым стоит подпись: «Максим, который некогда был жителем Эллады, а ныне стал гиперборейцем».
Древние греки называли Гипербореей легендарную страну вечного счастья и блаженства где-то далеко на севере.
Найденное послание говорит о том, что под конец жизни Максим Грек не только не был сломлен, но и сохранил чувство юмора.
Праведная Иулиания Лазаревская
(† 1604)
Праведная Иулиания Лазаревская.
Икона. Посл. треть XIX в. Собор Благовещенского монастыря, Муром
Сладок хлеб у вдовы этой…
Рано темнеет зимой в Муроме. Вроде бы недавно забрезжило утро, а вот уже только луна слабо освещает темный городок, огороженный земляным валом и рвом.
Да и тихо в последнее время стало в Муроме, непривычно тихо: после нескольких голодных лет и эпидемий народа в городе поубавилось почти вдвое.
Порой кажется, что не только на жителей, но и на сам Муром-городок навалилась вековая усталость и даже из камней истощились последние силы.
Многие дворы стояли пустыми, раскрытыми, хлопая воротами на ветру. А если где ночью собака залает или завоет, так всем это даже в радость: значит, в том доме хозяева не перевелись.
Обо всем этом неспешно думал муромский сторож, обходя ночью город со своей колотушкой. Да и куда ему торопиться? Ночи зимой длинные, беспросветные…
Но нет, в одном слюдяном окне блеснул свет. Сторож остановился, пригляделся: ну конечно, это Дружина (в крещении Калистрат) Осорьин не спит. Наверное, опять сидит за столом и пишет, не жалеет сальных свечей. В Муроме все знают, что Дружина взялся сочинять повесть о своей матушке Ульяне и даже хочет составить ей церковную службу. Сторож вспомнил худенькие, словно восковые, руки Ульяны, протягивающие ему каравай хлеба, и поневоле прослезился, потер морозной рукавицей глаза.
Сама-то Ульяна истаяла, как свечка, а свет ее доброты и теперь вот разгоняет темень. Из многих соседних сел и дальних городов потянулся народ в муромский Свято-Троицкий храм, чтобы поклониться святым мощам Иулиании.
Многие несколько лет назад оплакивали в Муроме и соседнем селе Лазаревском смерть доброй вдовы Ульяны Устиновны Осорьиной, а оказалось, не плакать надо было, а радоваться. Когда через десять лет после смерти Ульяны рядом начали копать могилу для ее сына Георгия, народ стал свидетелем великого чуда. Мощи Ульяны Осорьиной оказались нетленными, источали благоухающее, целебное миро («аки квас свекольный, в ночи же сгустившееся, аки масло багряновидно») – в тот день больные получили от них исцеление.
Из-за туч выглянула луна, на мгновение осветив купол муромского Свято-Троицкого храма. Сторож с благодарностью перекрестился и потопал дальше, веселее заскрипел теперь снежок под его сапогами.
Хоть и тяжелые, муторные наступили времена, а все же не последние, думал он, проходя мимо дома губного старосты Дружины Осорьина. Зато зимой белым-бело вокруг, чисто, а к утру, глядишь, и развиднеется.
«Не угасала свеча ее в ночи…» – тем временем старательно выводил гусиным пером Дружина ровные буквы.
Он был человеком начитанным, основательным и хотел написать о своей матери так, как в четьях минеях сказано о святых – тоже с чудесами и великими подвигами. А получалось все равно по-другому, как-то проще. То отец вдруг вспоминался, то лица слуг из села Лазаревское, в котором он провел детские годы, то добрая улыбка его тихой матушки.
«Повесть о Иулиании Лазаревской», написанную с сыновней любовью, теперь называют первой появившейся на Руси семейной хроникой: в ней запечатлены редкие подробности из жизни простой женщины, жившей на Руси в XVI веке.
Ульяна родилась в 1530-е годы в семье московских дворян Устина и Стефаниды Недюревых.
Ее отец, Устин Недюрев, «муж благоверен и нищелюбив», служил ключником при дворе царя Ивана Васильевича Грозного – это была почетная и доходная должность. В жены он взял Стефаниду Григорьевну, родом из Мурома.
Спасо-Преображенский собор, Спасо-Преображенский монастырь, Муром. XVI в.
В шесть лет Ульяна осталась круглой сиротой: мать и отец умерли в один год, скорее всего, от какой-нибудь свирепствовавшей эпидемии.
Девочку забрала к себе в Муром бабушка с материнской стороны, Анастасия Дубенская. Перед смертью она завещала взять на воспитание сироту своей дочери Наталье, у которой было уже и своих девять детей.
Ульяне исполнилось двенадцать лет, когда она перешла жить в дом тетки Натальи, жены Путилы Арапова. «Тетка часто ее бранила, а дочери ее насмехались над ней», – напишет в повести о детстве своей матери Дружина Осорьин.
Вряд ли молчаливая, никогда никого не осуждавшая Ульяна кому-нибудь подробно рассказывала о детских обидах. Наоборот, говорила, что тетка Наталья и ее дочери желали ей добра, вот только понимали его на свой лад.
На Руси в XVI веке девушки в тринадцать-четырнадцать лет вовсю начинали «невеститься» и им позволялись всякие вольности. Это был словно последний свободный вздох перед замужеством, а дальше – кому какая выпадет женская доля, бывало, что и горемычная.
Недаром подруги пели на свадьбах, заранее оплакивая невесту:
Надо жить во чужих людях
Умеючи – разумеечи,
Чужие люди, словно темный лес,
Словно туча грозная,
Без мороза сердце вызябнет,
Без беды глаза выколют…
Но сначала девушке нужно было найти жениха – желательно хорошего, богатого. Родители старательно наряжали своих дочек – будущих невест, дозволяли им краситься, много времени проводить на свежем воздухе, чтобы девушки «расцвели». Летом подружки водили хороводы, зимой устраивали веселые посиделки с гаданиями на суженого.
Но Ульяну девичьи «пустошные, пересмешные речи» никак не касались. Как и в доме бабушки, она целыми днями проводила за рукоделием или «в крестовой», как называли в те времена комнату с иконами. Вот тетушка и сердилась: кто же возьмет замуж печальную, иссушенную постами сироту?
