Юрий Лощиц - Дмитрий Донской

А тут как раз прибыли к нему саранские послы с поручением от самого хана: уже три года как ослепла мать великого правителя, царица Тайдула, и вот Джанибек просит, чтобы Алексей, о котором идет слава как об искусном врачевателе, помог в беде его матери, приехал нынче же в Сарай. Выведано было от послов, что годы лишили Тайдулу не только зрения, демоны часто мучают ее тело корчами и судорогами.

Даже в летописи вошло, с каким трепетом, в каком беспокойстве провожала Москва Алексея, отбывающего в Орду по столь необычному делу.

Дмитрий не мог уже не видеть и не понимать, что при всем почитании, которое выказывают люди его отцу, еще большее почитание выказывают они Алексею.

Смысл и своеобразие его власти будут открываться Дмитрию постепенно, по мере взросления: сила Алексея не только в его митрополичьем сане, не только в исключительной учености и житейской опытности, у него ум человека государственного, характер деятеля общественного, он менее всего келейный затворник; при малолетстве Дмитрия он станет во главе московского правительства, но и в годы юности и молодости Дмитрия по-прежнему будет его советником и наставником в делах мирского властвования.

Сверх ожиданий митрополит Алексей вернулся в Москву скоро, в том же самом 1357 году, когда и ушел в Орду. Привезённая им весть об исцелении царицы Тайдулы была встречена с такой радостью (за него, конечно), как будто не ханша выздоровела, а кто-нибудь из своих, из великих княгинь. (Благодаря митрополиту повезло саранской царице и в памяти русских людей. Сам великий Дионисий на клейме житийной иконы митрополита Алексея поместил Тайдулу, поднимающуюся с ложа. Икона дивная, исполненная красот и величия, каждый посетитель Третьяковской галереи может сегодня на нее полюбоваться.)

Другая весть, пришедшая в Москву по пятам митрополита, была совсем иного свойства, она вызвала тревогу, и немалую. Ордынский хан Джанибек, сын Тайдулы и Узбека, убит. Причем убит совсем нехорошо одним из своих сыновей.

Великая сила — привычка. Теперь, после знобкого, как снег за шиворот, известия многим казалось, что при Джанибеке житье русскому человеку было в общем-то терпимое, не то, что при его отце. Правил он в Сарае пятнадцать лет, и как будто грех было особо обижаться на покойника, по крайней мере Москве. К ее князьям он мирволил, им отдавал владимирский стол. Еще неизвестно, кто его сменит и чего ждать от нового хана, куда его занесет.

Погибель Джанибека осмысляли как неумолимый суд за его старые грехи: вспомнилось, что когда-то он взошел на трон, перешагнув через тела убитых братьев, — вот и позднее возмездие за невинно пролитую кровь.

Вскоре из пересудов взрослых Дмитрий узнал кое-что о дворцовом перевороте в Золотой Орде. Незадолго до смерти Джанибек ходил походом на Тебризское царство (нынешний Азербайджан), завоевал его и, оставив одного из сыновей, Бердибека, управителем края, отбыл в Сарай. Но в пути хан заболел. О том, какого рода была его болезнь, сообщает одна-единственная из русских летописей — Рогожская: Джанибек, сказано здесь, «от некоего привидения разболеся и взбесися». Подробность очень живописная при всей ее краткости. Возможно, это была белая горячка, возможно, какой-то иной род помрачения ума.

О болезни отца сообщили Бердибеку, он срочно приехал и по наущению одного из своих темников повелел лишить отца жизни.

В Сарае такой поступок понравился далеко не всем. Не говоря о влиятельных и самолюбивых эмирах, у Бердибека имелась еще и целая дюжина братьев — от разных жен покойного. Родовая темная память и подсказка единомышленников помогли отцеубийце стать и братоубийцей — он не пощадил ни одного из двенадцати. В воздухе еще пахло кровью, когда на парчовых подушках разлегся новый повелитель Золотой Орды. Да, он не первым из Чингисидов пришел к власти кровавым путем. Так поступал его отец, так поступал его дед, так поступили бы с ним его братья, если бы он не поступил с ними так. Что говорить, так почти всегда поступали у них в роду, начиная от равного богам Чингиса — Темучжина. Он просто пролил сейчас немного больше крови, чем другие при подобных обстоятельствах, но тем больше должны будут его помнить под этим небом.

По заведенному непреложному правилу все русские князья-данники обязаны были ехать на поклон к новому хану, да и с подарками богатыми, да поскорей, чтобы не оказаться в числе отставших. А приехав, нужно было умело делать вид, что все происшедшее — в порядке вещей и что было бы просто немыслимо видеть теперь на троне кого-нибудь иного, а не Бердибека.

Ивана Ивановича хан принял как друга дражайшего — прямо оторопь брала от пышности приема, начиная с того, что торжественная встреча великого князя состоялась еще на подступах к Сараю, на устье Ахтубы, от куда его провожали до столицы «со всякою честию и довольством». Опытные гости, отвечая взаимностью на восточное радушие, знали, что расслабиться нельзя, потому что встреча такая ничем не отличается от поведения ордынцев в бою, когда они, еще и не сблизившись с врагом, вдруг пускаются наутек и бегут до тех пор, пока преследователь не выдохнется, распаленный погоней и гордостью от даровой победы.

Молодой хан был приветлив до конца и сохранил за отцом Дмитрия звание великого владимирского князя.

Когда Иван Иванович возвратился в Москву, в его свите был и опальный боярин Василий Вельяминов. Из той же Рогожской летописи известно, что встреча великого князя с бывшим московским тысяцким произошла в Орде. Два года уже миновало после загадочного убийства Алексея Хвоста. Ропот московских черных людей и части боярства против Вельяминова как возможного подстрекателя к убийству поутих.

Теперь семейство Вельяминова заново устраивалось и налаживало прежнюю безбедную жизнь в своем родовом боярском гнезде, внутри крепостных стен. У Василия Васильевича было три сына — Иван, Микула и Полиевкт, ребята одного поколения с Дмитрием и как-никак его двоюродные братья. Наверняка он игрывал с ними в различные детские игры, хотя и известно, что ребятишки в тот век, причем не только княжеские и боярские, но и простолюдинов, вели жизнь достаточно замкнутую, редко отлучаясь от родительских подворий.

Имелись у Дмитрия сверстники и в других кремлевских домах — в семьях знатных служилых людей московского князя. У подножия боровицкого холма, возле угловой стрельницы размещалась усадьба бояр Акинфовичей, названных так по знаменитому основателю их рода Акинфу Великому. На той усадьбе подрастали три братца, мал мала меньше: Федя по прозвищу Свибло, или Швиблый, то есть шепелявый, Ваня Хромой и Алексаша, прозванный Остеем. Прозвища и в боярских семьях были в большом ходу, обычно их давали еще в детстве, иногда сами родители, иногда соседская злоязыкая, падкая до всякой свежей дразнилки малышня. Прозвища с годами не забывались, но еще прочнее прирастали к своим жертвам, которые, кажется, и не очень-то горевали по этому поводу. Московский народ был быстр и остер на язык, сметлив на всякий речевой обыгрыш, под настроение не щадил ни кума, ни свата, ни родного брата. Словом сшибали спесь, словом давали тычка, словом в краску вгоняли; на испуг, на выдержку, на обидчивость и находчивость проверяли словом же. Зато каждый привыкал с детства не лезть за словом в карман: он тебя плюхой, а ты его рюхой. Цепкое да меткое словцо служило отдушиной в неласковой жизни.