Можно бесконечно думать и гадать над тем, то ли Джаннотти намеренно пытался выгородить своего друга, защитить его память от нападок флорентийских республиканцев (к тому времени, как Донато писал это признание, Макиавелли уже умер), или же сам Макиавелли в очередной раз повел себя неискренне. Не стоит удивляться тому, если верным окажется как раз второе предположение: слишком долго пришлось сражаться Никколо за обретение вновь некогда утраченных почестей и выгоды (honore et utile), и у него не было ни малейшего желания вновь расстаться с ними.
Макиавелли медленно, но верно завоевывал расположение Медичи. 11 мая 1521 года он получил не совсем обычное поручение от Комиссии Восьми (Otto di Pratica): отправиться к генеральному капитулу братьев миноритов (францисканцев) в Карпи, что неподалеку от Модены, и попытаться заручиться их согласием на предложение собрать монахов во флорентийских землях в отдельной административной единице. Этот шаг был продиктован стремлением облегчить возможность держать под контролем их поведение и моральный облик. Миссию поддержали как Синьория, так и кардинал Джулио, очевидно стремившийся удержать в узде потенциальных бунтовщиков и противников Медичи. Спустя несколько дней Макиавелли получил еще одно поручение, на сей раз от флорентийской гильдии шерстянщиков, просивших его подыскать проповедника для собора, которым они желали видеть некоего Джованни Гвальберто, известного как II Rovaio, то есть «северный ветер», или «трамонтана».
Макиавелли прекрасно понимал парадоксальность такого поручения, причем не только из-за своей явной и хорошо известной неприязни к монахам: во Флоренции выражение dare dei calci al rovaio означало «болтаться на виселице».
Тем не менее комизм ситуации оценил папский наместник в Модене Франческо Гвиччардини. Они с Макиавелли знали друг друга уже давно, хотя и близкими друзьями так и не стали, несмотря на то что жили во Флоренции по соседству. Но все знали об антиклерикализме Никколо, и в письме от 17 мая Гвиччардини отмечал, что для Макиавелли получить задание подыскать проповедника было все равно что попросить Пакиеротто и мессера Сано — двух знаменитых содомитов — подыскать друг другу добрую и обходительную женушку. Он также предупредил Никколо о том, что в его возрасте пора было подумать о душе, «поскольку вы всегда жили иначе, в случае, если вы переменитесь, люди решат, что причиной тому возраст, а не пробудившаяся вера в Бога». Также Гвиччардини предупредил Макиавелли о двух грозивших ему опасностях: во-первых, пообщавшись с монахами, он сам мог превратиться в лицемера; во-вторых, поскольку сам воздух Карпи обращал людей в лжецов и «коли вам случится гостить в доме кого-либо из горожан, исцелить вас от этого недуга уже не будет никакой возможности».
Явно развеселившийся Макиавелли ответил в тот же день. «Я был в нужнике, когда прибыл ваш гонец, — начал он, — и как раз раздумывал о том, какого проповедника на свой лад я выбрал бы для Флоренции». И продолжил: «По правде говоря, я заблуждаюсь насчет своих сограждан: они желают проповедника, который научил бы их, как попасть в рай, я же хочу найти такого, чтобы отправил их к дьяволу». Он полагал, что для своего времени лучше всех подходил тот, который был бы безумнее Понцо, хитрее Савонаролы и лицемернее фра Альберто,[79]«дабы соединить в одном монахе все то, что мы наблюдали у нескольких», потому что «праведный путь в рай — это хорошенько изучить дорогу в ад, дабы избегнуть ее». По его мнению, «видя, каким доверием пользуется негодяй, действующий под личиной благочестия, легко себе представить, чего достигнет достойный, если на деле, а не из притворства двинется по стопам святого Франциска».
Макиавелли ненавидел лицемерных церковников, хотя и был готов признать собственные огрехи в этом смысле: «Вашей милости известна поговорка здешних братьев, что если кто утвердился в благодати, у дьявола нет больше власти искушать его. Поэтому я не боюсь заразиться лицемерием от этих монахов, ведь я, кажется, утвердился вполне». Что же касается умения жителей Карпи лгать, то здесь Никколо не было равных, поскольку «я давно превзошел эту науку». В том же тоне он попросил Гвиччардини об одной услуге: дабы произвести впечатление на монахов, не мог бы любезный Франческо слать письма непрерывно? Когда гонец ранее вновь прибудет с посланием Гвиччардини, все присутствующие откроют рты от изумления, а Макиавелли сможет воспользоваться случаем и предаться разглагольствованиям.
Гвиччардини был рад услужить другу, и, будучи человеком холодным и расчетливым, он тем не менее разделял любовь Никколо, да и многих флорентийцев к всякого рода розыгрышам. Он тут же отписал принимавшему Макиавелли Сигизмондо Санти и секретарю местного правителя Альберто Пио, описав Никколо как «весьма важную персону». Санти, судя по всему, сноб до мозга костей, тут же составил пылкое письмо, попросив рассказать ему поподробнее, однако Гвиччардини отвечать на него не стал, дабы разжечь в Санти любопытство. На всякий случай он предупредил Макиавелли, чтобы тот извлек из сложившейся ситуации как можно больше пользы для себя и никогда не забывал библейское выражение: «Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня — не всегда».[80] Он также иронично убеждал Никколо внести разлад в ряды монахов или хотя бы посеять семена раздора, которые взойдут позже, «что, как я полагаю, совершить совсем нетрудно, учитывая их честолюбие и зловредность».
Макиавелли обрел в лице Гвиччардини того, кто не уступал ему в антиклерикализме; Гвиччардини заявил ему о том, как выгодно было бы для Макиавелли оставаться историком, тем, кто прежде вел переговоры с государями и правителями, оставаясь при этом в «республике деревянных башмаков» (Генеральном капитуле францисканцев) и вместе с этим вышучивая страсть Макиавелли отыскивать и находить исторические прецеденты всему на свете. Вместе с другим посланием более практического характера, поскольку заботился о том, чтобы Никколо поили и кормили надлежащим образом, он отправил к нему гонца с кипой писем, среди которых были и новостные листки (avvisi) из Цюриха, поскольку Франческо знал наверняка, что такая кипа бумажек никак не ускользнет от внимания Санти. Санти был «человеком подлым и склонным к пересудам», и Гвиччардини намеревался пустить ему пыль в глаза, «лишь бы еда на столах не скудела». Что же касается И Rovaio, Франческо считал его никудышным кандидатом, полагая, что гильдия шерстянщиков ожидала от Макиавелли — учитывая его репутацию эксцентрика, которому отнюдь не чужда страсть к новизне, — подыскать для них подходящего монаха, то есть такого, которого нет в природе.
