Опершись о плечо слуги, он спускался по лестнице к двери, и, прежде чем нахлобучить на голову неизменный черный цилиндр — память о крайне скромной дани, какую смог отдать когда-то цивильному щегольству, — ждал здесь, пока притихнет стук молотков в груди, висках, затылке. И в саду он тоже делал остановки.
Путь был хоженый-перехоженый. Псы шли впереди, не оглядываясь.
Сначала — к монастырской кирке. Потом — самый трудный участок — в гору, в дальний конец сада к выходящей на склон Шпильберга новой калитке и к пчельнику, построенному по собственному его проекту. Он обязательно посещал его в каждое из путешествий, повторявшихся трижды в день. Но, конечно же, к пчельнику он брел не за медом — кто собирает мед в октябре, в ноябре! — его интересовали термометры — минимальный и максимальный, укрепленные в павильоне.
И к кирке он шел не для молебствий о здравии, а снова из-за термометра, висевшего снаружи, как и полагается по науке, на северной стене.
Самым легким был последний кусок пути — под гору и к дому. Но прежде чем повернуть к дверям, он делал крюк, для здорового человека незаметный, а для него чересчур хорошо ощутимый. В «прелатском саду» — так называлась часть владений, прилегавшая к самой обители, — на специальном столбике были установлены анемометр и дождемер.
Иозеф развертывал книгу, которую нес под мышкой. Большую — in folio — тяжелую, толстую. Подставлял разграфленные страницы. Если было темно, светил фонарем на термометры, на бумагу. Ничто больше ему не доверялось. На уговоры докторов и друзей аббат отвечал непременно:
— Пока могу, все буду делать сам. Иозеф обязательно напутает в записях. В лучшем случае пойдут сплошь ошибки на параллакс… Нужно ощущать важность каждой мелочи.
Путь проходил в молчании — оттого, что мешала одышка, и потому, что опасно говорить на холоде. Но изо дня в день путь становился все более и более долгим, и, если к концу его оба замерзали, Иозеф нарушал молчание шуткой, всегда одной и той же — насчет весенних фиалок, что не ко времени распустились на носу его преподобия.
Когда-то — в прошлом, кажется, марте — это шутка, прозвучав впервые, так понравилась преподобию, что в тот же день она была им процитирована в одном из писем, а Иозеф поставлен об этом в известность. И слуга принялся эксплуатировать шутку нещадно, но Мендель всякий раз терпеливо выслушивал ее. Он не хотел отказываться даже от малости из того, что составляло ощущение жизни.
…От шутки слуги насчет его посиневшего носа и от ломтика-другого волшебной монастырской ветчины или пусть от самого крохотного — ведь он болен все-таки! — из тех печений, что заставляли брюннских бюргеров посылать своих дочек-невест в обучение на кухню святого Томаша.
…От ежедневного десятка некрепких, но обязательно первосортных сигар, коробки которых упорно соседствовали на его столе со все разраставшейся батареей пузырьков с нахлобученными аптекарскими сигнатурками. Впрочем, тогдашние доктора считали, что табак поддерживает сердце и сгоняет отеки.
…И от метеорологии, увлечения, пронесенного через всю жизнь, — с наблюдений вместе с ольмюцким физиком Францем за солнечными пятнами и экзаменационного реферата по физике атмосферы, получившего превосходный отзыв великого Доплера и могущественного Баумгартнера.
Впрочем, у него было еще одно увлечение — новое. Где-то году в 78-м он попросил братьев записывать для него все фамилии, оканчивающиеся на «mann», «bauer» и «гпауег». Где бы фамилии ни встретились — в газете, в журнале, в личном письме, на вывеске торговца, в деловой бумаге, в церковной книге, классном журнале — где угодно. Фамилий, фамилий — как можно больше фамилий!
Теперь он сам уже не возился ни с пчелами, ни с растениями. Он и ходить толком уже не мог, и указания Марешу давал часто не в саду, а у себя в кабинете. Чертил палкой по паркету и говорил, какой куст выкопать, какой подрезать, куда подложить торфу. (Мареш потом — пьяный, конечно, — говорил на похоронах: «Я — садовник? Г… я, а не^ садовник! Вот господин прелат, это был садовник!!») Но сколько можно чертить по паркету?… Когда теперь бывало получше, он садился за эти листочки — обрывки календарных листков, конфетные обертки — на чем только братья не писали фамилии, с усмешкой выполняя просьбу прелата, который от этой войны с правительством из-за налога, кажется, совсем впал в детство. Он раскладывал их, перекладывал, переписывал аккуратным почерком фамилии в столбики, то по алфавиту, то еще по каким-то непонятным признакам. Нумеровал, классифицировал.
Что-то высчитывал.
Рихтер нашел в монастырском архиве несколько листков со столбцами фамилий и непонятными цифровыми выкладками — один чистовой с 723 фамилиями, оканчивающимися на «mann», и черновики, где были еще фамилии на «bauer» и «mayer», с какими-то дробями и вычислениями.
Рихтер установил, что 254 фамилии были взяты из военного ежегодника за 1877 год, часть из списка транспортных служащих, откуда остальные — неизвестно.
На чистовике фамилии были разбиты по смысловому значению: «врачи» — Arztmann, Heilmann, Pillmann; «торговцы» — Kaufmann, Fleischmann (мясник), Weinmann, Bierrnann.
Потом в разбивку шли «торговцы семенами», «зерном», «зеленью», «специями», «скотом».
Новые графы: «настоящие люди»: Ganzmann (цельный человек), Immermann (постоянный человек), «толстяки»: Dickmann, Speckmann (свиное сало), «крикуны» — Ohmann (кричащий «О»), Aumann (кричащий «Ау»), «лентяи», «церковные люди» и «веселые люди» — ив каждом столбце, не так, как в пересказе, — десятки фамилий.
В других столбцах те же фамилии перегруппированы.
Рихтер споткнулся на графе «веселые люди». Он попытался найти смысл расчетов и запутался. У него мелькнула мысль: «Не было ли это попыткой докопаться до законов образования фамилий?… Может быть… А скорее всего это просто веселые и одухотворенные игры великого ученого!…»
К этим страницам вернулись в 1965-м.
В журнале «Folia Mendeliana» была опубликована статья врача Олдржиха Фердинанда. В ней впервые задан вопрос: «А не попытка ли это изучить лингвистические явления методами математики?…»
В 1968 году один из советских филологов ознакомился с фотокопиями странных менделевских черновиков. Вот что он написал автору этой книги:
«…Семантическая группировка фамилий (то есть группировка по смысловому сходству) сразу же дала интересные результаты. Второй компонент фамилии, «mann», то есть человек, постоянен.
Биограф Менделя Освальд Рихтер предположил, что весь анализ фамилий был предпринят с единственной целью — для увеселения общества, так как в списках Менделя — множество «веселых фамилий». О. Рихтер, очевидно, не заметил, что фамилии, восходящие к прозвищам, весьма характерны для немецкого ономастикона, и Мендель, как объективный исследователь, не мог пройти мимо этого.
