— Они поднимали пьесу на другой уровень, — с жаром говорила постановщик Галина Волчек, — и делали ее для меня интереснее, чем она была на самом деле. О песнях мы с ним сразу договорились. Кваша исполнял их очень хорошо. Володе нравилось. Из всех, кто пытался петь его песни, он принимал одного Игоря, потому что исполнение Кваши было совершенно не похоже на то, как он пел сам. Кваша: «Учил я их с голоса, так как музыку Володя сочинял, а записывать не умел...»
Примерно за две недели до сдачи «Своего острова» — к какому-то очередному юбилею Советской власти — ей сказали: «Все, что угодно, но только не песни Высоцкого». Режиссер стояла на своем: «Будут песни только Высоцкого». Начальник управления культуры начал уговаривать: «Галина Борисовна, ну любые песни... Возьмите любого поэта, даже Северянина». (Странно, почему в глазах чиновника безобидный Игорь Северянин был опаснее Высоцкого? Может, просто инерция мышления сработала — автор пьесы Каугвер был эстонцем, а поэт-символист закончил свои дни в Прибалтике? Не берусь судить — странная штука чиновничьи вкусы и знания. — Ю.С.)
«Я не поддавалась. Я была счастлива и горда тем, что это были первые Володины песни, которые были залигованы, — рассказывала Волчек — У меня была цель — внедрить Володины песни официально, чтобы они были не просто иллюстрациями, но абсолютно необходимой частью повествования. Но через какие барьеры мы прошли! Володя мне говорил: «Галина, перестань. Уже понятно, что они не выпустят спектакль»... И все-таки мы победили. Я была очень счастлива...»
Позже Галина Волчек поставила эту пьесу с песнями Владимира в Болгарии. Известный болгарский поэт Любомир Левчев говорил: «Первая встреча с его песнями стала для меня потрясением. Я испытал чувство, схожее, пожалуй, с эмоциями того моряка с каравеллы Колумба, который первым увидел Новый Свет и воскликнул: «Земля!» Да, это было действительно открытием нового света, только я, как и Колумб, не сразу понял это...» Когда позже Левчев приехал в Москву, Галина Волчек познакомила его с Высоцким. Владимир пришел без гитары, поэтому он просто читал свои стихи. Левчев попросил его переписать для него стихи. Объяснил, что полностью оценить литературные достоинства может, лишь читая поэтические строки. На следующий день болгарский поэт получил пачку отпечатанных стихов с автографом на первой странице: «Дорогой Любомир! Это первая надпись на моих стихах (напечатанных на машинке). Может быть, когда-нибудь напишу и книгу. С уважением и надеждой на дружбу. Высоцк..»
А английскому поэту Шекспиру тоже был необходим поэт Высоцкий. Любимову хотелось, как понимал актер, чтобы на сцене был человек, который не только будет играть роль Гамлета, но еще будет вносить — своей личностью, своей ли фигурой — нечто, чего режиссер даже не будет диктовать.
Когда только начинали репетировать мизансцену перед прологом, гитары в руках у Высоцкого еще не было. Он просто выходил на авансцену и громко читал Бориса Пастернака: «гул затих! Я вышел на подмостки!..» У Любимова сразу возникло какое-то недоумение, а потом он сорвался:
— Вышел?
— Да, а что?
— Ну, и уходи отсюда.
Высоцкий сперва не понял.
— Нет-нет, уходи!
— Почему? Что?
— Потому что так нельзя! Что ты за фрукт? Ну и что, что ты вышел?
Позже Любимов изменил задачу:
— Владимир, попробуй сделать так — будто ты сейчас, в данный момент, рождаешь эти стихи. Ты поэт, тебе это должно быть понятно.
— Хорошо, Юрий Петрович, — отвечал Высоцкий и читал точно так же.
— Володя! Ну как же так?!. Ты молотишь уже готовый текст. Ты играешь, я тебя прошу... Я могу даже показать. Вот, смотри: «Гул затих.. я вышел...» Ну как-то так, понимаешь? С какими-то, грубо говоря, паузами, будто ты ищешь слово или строфу. Не очень долго ищи, но как будто бы — рожай стихи! Рожай сейчас! Чтобы они не были готовыми.
— Хорошо, Юрий Петрович, — и опять по-старому читает: — «Гул затих, я вышел...»
— Владимир! Да что ж ты опять то же самое! — уже кричит шеф.
— Юрий Петрович, а у меня, между прочим, именно так часто и рождаются стихи. Сами идут, без пауз...
Он мучительно пытался разобраться в тайных законах собственного стихосложения. Объяснял друзьям: «Ты знаешь, как будто тебе их кто-то диктует. Пишу быстро-быстро-быстро, лишь бы успеть, пока звучит какой-то внутренний голос. Как будто кто-то мне говорит: пиши-пиши-пиши! Идут, идут, и вдруг — стоп! И тут уже затык в стихе. Не идет!.. В общем, по-разному бывает. Иногда одним махом пишу, как у Пушкина: «минута — и стихи свободно потекут». А иногда — очень сложно: не могу найти для рифмы слова — все! Нет слова! Ищу, ищу и не могу найти...».
Потом Высоцкий взял гитару. Он (еще не Гамлет) поет под тревожные аккорды стихи Бориса Пастернака. И после слов «Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти», — страшный удар инструмента об пол. Звон или стон гитары — звук непередаваемо страшный. Разбитая дека и повисшие в лучах световых пистолетов струны — искривленные спиралью лучами. Задуманная режиссером, выполненная актером игра!
Против этого решительно восстал композитор Юрий Буцко: «Ведь это как ребенка убить... Этого нельзя делать!»
И Владимир с ужасом смотрел на обломки, как будто думал: «Что же это я наделал?» — и молчал. Только тогда Любимов уступил: «Ладно, битники, не будем бить гитару. Поступим проще».
Юрий Буцко, кстати, не сразу согласился работать над музыкой для «Гамлета». Как он объяснял, мешали «авторитеты». Высоцкий переубеждал:
— Вы обязаны работать.
— Что вы, Володя, ведь страшно: Шостакович написал музыку к «Гамлету», Прокофьев и другие великие... Ведь страшно — провалиться.
Это его «страшно» вызвало в Высоцком небывалую реакцию гнева, почти ярости. Он закричал:
— А мне не страшно?.. Гамлета сыграли многие: Пол Скофилд, Смоктуновский! Мне что, не страшно? А я буду играть!
Почему Высоцкий говорил, что любит репетиции больше самих спектаклей? Потому что репетиции — творчество, кровь, пот и слезы. Драматург Эдуард Володарский считал, что Любимов в этой работе Высоцкого изо дня в день тиранил: «Это не та роль, тут, Владимир Семеныч, хрипом не возьмешь, тут играть надо». На одной из репетиций раз пятнадцать заставлял повторять монолог «Быть иль не быть». Володька мокрый, как мышь, внутри весь кипит...
В этом спектакле актеры носили солдатские пггыки в деревянных ножнах — вроде кинжалов. И когда Любимов в очередной раз его прервал, Высоцкий страшно завизжал, выдернул штык и швырнул в Петровича. Счастье, что не попал: штык ударился в спинку кресла, только щепки брызнули. У Любимова на лице не дрогнул ни один мускул. Выдержав паузу, он лишь сказал администратору: «Миша, соберите кинжалы и велите затупить. Стульчик надо починить. Позовите кого-нибудь. Продолжаем, Владимир Семенович...» (Впрочем, сам Любимов эту историю напрочь отрицал, говорил, что чистой воды выдумки: «Набрехали, что он кидал в меня штыки... У него всей этой советской сволочной галиматьи в голове не было. Он был поэт...»)
