Иван Бортник, часто бывавший в доме на Малой Грузинской, неоднократно наблюдал, как его друг часами говорил с Влади по телефону. «Он мог в течение двадцати минут повторять: «Мариночка, Мариночка...» Мне становилось неловко, и я уходил на кухню.
И вот сидишь на кухне, одну чашку выпьешь, вторую, полпачки сигарет выкуришь, а он все: «Мариночка, Мариночка...»
Рассказывая о Высоцком, кинорежиссер Геннадий Полока любил вспоминать один эпизод: «Мы сидели, выпивали дома у Севы Абдулова в его квартире на улице Горького. Высоцкий позвал всю смену телефонисток с Центрального телеграфа, человек семь (они ему всегда, в любое время обеспечивали связь с Парижем). Потом мы пошли их проводить до стоянки такси у «Московской Астории», как мы называли на старый манер гостиницу «Центральная». Сева уже был очень пьяный, зачем-то рванулся вперед... Вдруг мы слышим крики, Володя говорит: «По-моему, Севу бьют». Меня поразило, как небольшого роста Высоцкий в считанные секунды разметал здоровенных мужиков. А Сева в это время неподвижно лежал на мостовой и спал...»
Когда у Любимова закрутился роман с очаровательной венгеркой Каталин, возникли коммуникационные проблемы Им даже по телефону не давали возможности переговорить. «Я Володю Высоцкого просил помочь, — рассказывал Юрий Петрович, — и он соединял нас через какую-то знакомую телефонистку. «Разъедини ты этих начальников, у него сын должен родиться», — хрипел он в трубу. «А ты зайдешь?» — спрашивала она. — «Зайду, зайду..»
***
Шекспировская трагедия во многом определила Владимира как личность, считал Любимов. Вначале он не очень соображал, что играет. Придумал, что Гамлет — человек эпохи Возрождения. Это что, рвет мясо руками? Я его начал убеждать в обратном, что таких людей долго готовят к престолу. Что друзья, которые его предали, только что окончили университет. А, по последним изысканиям, они есть и в реальных списках университета — Розенкранц и Шльденстерн. Потом учтем прекрасный перевод Бориса Леонидовича Пастернака. И Володя, конечно, делал, что мог, но поначалу ему было трудно репетировать...
Любимову хотелось, чтобы пастернаковский монолог «Авва Отче! Чашу эту мимо пронеси...» был как исповедь, как мольба за себя, за товарищей, за театр: «Господи! Ну неужели мы окажемся банкротами?..» Это та же разминка, только психологическая какая-то, молитва перед началом: «Господи, ну дай мне... неужели я сегодня плохо буду играть такую роль?..» Дальше: «Но продуман распорядок действий...» — все запрограммировано, зритель пришел, играть надо, и определил всех партнеров своих, с кем тебе играть... И вот эпиграф к нашему спектаклю: «Я один, все тонет в фарисей- <ггве. Жизнь прожить — не поле перейти» — вот о чем мы будем играть. Ясно? Перестаньте разговаривать!!! Почему у вас такая бестактность, как у лабуха у плохого?!. Поехали...»
Володарский был свидетелем того, как Высоцкий после репетиций, совершенно измочаленный, клял отца-основателя Таганки: «Сука, фашист, я его убью, я его зарежу — подкараулю и зарежу!» А бывало, он бесследно исчезал на неделю, и тогда уже Любимов материл своего премьера ровно с таким же энтузиазмом и почти в тех же выражениях: «Я его на фонаре перед театром повешу! Сволочь, мерзавец, подонок, негодяй!» Но когда Володя, наконец, появлялся и опухший, с подбитым глазом заходил в кабинет главрежа, Юрий Петрович принимался его бережно ощупывать, рассматривать, как игрушку: «Цел, ну, слава богу. Ну, Володя, как же так, ты же два спектакля сорвал, ну мать честная, кто ж так делает?..» Высоцкий как-то признался: «Любимов — единственный человек, которого я не могу послать.»»
Если вначале Владимир не очень чувствовал концепцию — почему Гамлет не действует? — был далек от библии и вопросов религии, то постепенно он вгрызался в тему. «Гамлет» — это ведь одна из немногих пьес, где затронуты вопросы веры. Принц размышляет, а не был ли явившийся дух — дьяволом, который решает его искусить и потому действует во зло? Гамлет не ищет трона, он ищет доказательств. Если это искушение, то его надо побороть. Но потом в спальне ему является призрак — он его видит, а королева нет.
Владимир схватывал уроки мастера на лету. Вскоре он уверенно говорил: «Поиски нового совсем не обязательно ведут к усложненности формы. Часто бывает и наоборот. В «Гамлете» у нас было 17 вариантов решения встречи Гамлета с Призраком. Среди них был очень неожиданный и эффектный — с огромным зеркалом. Гамлет как бы разговаривал сам с собой, со своим отражением. А Любимов остановился на самом простом варианте, который своей простотой подчеркнул необычное решение всего спектакля».
Юрий Петрович считал, что у Высоцкого было гениальное ухо к поэзии. Но не менее чуток Владимир был к каким-либо операторским или актерским находкам в кино, театральным «ходам», придуманным режиссером или сценографом (вроде того же зеркала). Он откладывал их в памяти как бы «на потом», на будущее. Лишь единожды принц датский с Таганки обмолвился: «Может быть, когда- нибудь я захочу поставить «Гамлета». Ему было искренне жаль безвинно похороненных вариантов решения тех или иных сцен.
В театре шушукались: «Даже оформление и костюмы придумывают под Высоцкого». Кто-то слышал, как Любимов, глядя на будущего Гамлета, обмолвился: «Какой, Володя, у тебя красивый свитер! Надо всем такие свитера сделать, и занавес такой же!» Хотя, может быть, это легенда. Но, тем не менее, главным — не героем — действующим лицом таганского спектакля стал шерстяной занавес.
«Когда вы входите в зрительный зал, — раскрывал замысел Любимова и художника Боровского Высоцкий, — вы видите этот серый занавес, сплетенный из шерсти. Занавес десять на двенадцать метров. Мы придумали очень остроумно: взяли рыболовную сеть и в нее вплели в 90 ниток этот занавес. Только на Таганке так могли придумать! Использовали мы для этой работы поклонников нашего театра, сказали: «Если вы сплетете занавес, то пустим вечером на спектакль». Они сплели.
Этот занавес движется во всех направлениях. Он работает иногда просто как Судьба, как крыло Судьбы. Ведь на сцене ничего нет, только впереди вырыта могила со свежей землей. Иногда, когда кончается сцена, особенно после сильных мест, он (занавес) сталкивает в могилу правых и виноватых.. Иногда разбивает сцену на куски. Дает возможность кинематографического приема...»
В разгар репетиций Любимов был опасно суров. Попадаться ему под руку в неподходящий момент, опоздать или даже заболеть в это время — Боже упаси. Но вот — беда! Молодому актеру Ивану Дыховичному предстояло днем ехать в загс (нет, он не считал это бедой), а утром он обнаружил пропажу паспорта. Только Высоцкий мог найти выход Он взял жениха Ивана за руку и повел в кабинет шефа. Сейчас должна начинаться репетиция.
