«Правда, я не смогу присутствовать на заседаниях по причине своего здоровья, — писал он, — однако я мог бы поручить это своему доверенному лицу. Время обратило зависть в сожаление; я отслужил долгий срок искупления и очищения — пять лет, даже больше. Сэр Джон Беннет получил помилование, милорд Сомерсет тоже получил и, как я слышал, будет заседать в парламенте. Милорд Суффолк заседает в парламенте, хоть и не вернулся в тайный совет. Надеюсь, я не заслужил участи единственного изгоя».
Он предвидел, что во время следующей сессии парламента могут произойти кардинальные перемены; в палате общин сформировалась сильная оппозиция во главе с сэром Джоном Элиотом и не менее сильная в палате лордов, они объединились против политики герцога Бекингема, которому предстояло быть заколотым два года спустя ножом убийцы. Нам не суждено узнать, голосовал ли бы через своего доверителя Фрэнсис Бэкон против своего бывшего покровителя, но его преданность королю была так велика, что если он и опасался гибельных последствий политики своего монарха, высказываться против нее он бы скорее всего не стал.
Что ж, раз участвовать в работе палаты лордов с помощью доверенного лица ему не разрешили, он по крайней мере может продолжать свои научные занятия в Грейз инне и проводить естественнонаучные опыты. Конец марта выдался особенно холодным, но это его не останавливало. Возможно, окончательный разрыв с женой оказался хорошим стимулом. В начале апреля, первого или второго числа, он поехал в карете подышать свежим воздухом вместе со своим врачом-шотландцем, доктором Уитерборном, направились они в сторону Хайгейта. Здесь, на возвышенности, лежал выпавший снег, Фрэнсис увидел его из окна кареты и подумал, что нельзя упустить такую замечательную возможность, надо поставить опыт. Он велел кучеру остановиться у подножия холма, вышел вместе со своим спутником и, постучав в дверь сельского коттеджа, спросил, не продадут ли хозяева ему курицу. Конечно, продадут, любезная хозяйка тут же зарезала птицу и с помощью его светлости выпотрошила. Они набили ее снегом, который лежал во дворе, а Фрэнсис и его врач объяснили ей, что снег, как им представляется, может сохранять мясо свежим не хуже, чем соль, и им интересно проверить свое предположение.
Потрошение курицы и набивание ее снегом заняли довольно много времени, к тому же в окрестностях Хэмпстеда и Хайгейта к вечеру, как и следовало ожидать, сильно похолодало, подул пронизывающий ветер. За их спиной садилось солнце. Фрэнсис вдруг почувствовал, что сильно замерз. Злоупотребить гостеприимством хозяйки этого более чем скромного жилища он не мог себе позволить, хотя выпить чего-нибудь горячего и согреться в теплом помещении было бы для него спасением. Он вспомнил, что в Хайгейте у его приятеля графа Арундела есть дом, в котором он не раз бывал; и хотя сам граф сейчас отбывал временное заключение в Тауэре за то, что позволил своему сыну лорду Малтраверзу жениться на дочери герцогини Леннокс, которую король Карл желал выдать за другого, Фрэнсис был уверен, что домоправитель графа Арундела с радостью его примет.
Он и его спутник снова уселись в карету и поехали в Хайгейт. Когда они туда прибыли, уже стемнело, Фрэнсис, в намокшей одежде, в мокрых башмаках, в которые набился снег, в мокрых чулках, дрожал с головы до ног. Доктор Уитерборн смотрел на него с тревогой. Управляющий заключенного в Тауэр графа Арундела сначала перепугался, но, узнав Фрэнсиса, сделался чрезвычайно гостеприимен и любезен. Его сиятельство должен как можно скорее войти в дом. Ему ни в коем случае нельзя возвращаться в Лондон. Его хозяин никогда не простит ему, если он позволит виконту Сент-Олбансу уехать в таком состоянии.
Приготовили спальню. Быстро согрели простыни грелкой и постелили на кровать, на которой никто не спал уже больше года. Гость удалился в приготовленную для него комнату. Его по-прежнему бил озноб, и он не мог согреться. Врач тревожился все больше, Фрэнсис его успокаивал. К утру ему станет лучше, а сейчас он должен попросить прощения у своего отсутствующего хозяина, который, уж конечно, испытывает гораздо большие неудобства в Тауэре. И, лежа на влажных простынях в Хайгейте, он продиктовал последнее в своей жизни письмо.
«Графу Арунделу и Суррею
Мой дорогой и высокочтимый лорд, меня чуть было не постигла участь Гая Плиния Старшего, который погиб, проводя опыт близ извергающегося Везувия. Мне тоже хотелось поставить несколько опытов по консервированию и сохранению тел. Что касается опыта, то он оказался удивительно удачным, но во время поездки из Лондона в Хайгейт у меня случилась такая рвота, что я не мог понять — печень ли это, или отравление, или простуда, или все вместе взятое. Когда я доехал до дома Вашего сиятельства, у меня уже не было сил возвращаться в Лондон, и потому я был вынужден остаться у Вас. Ваш управляющий проявляет по отношению ко мне величайшую заботу и внимание, а я убеждаю себя, что Ваше сиятельство не только простите его за это, но и одобрите. Я поистине счастлив в доме Вашего сиятельства и целую Ваши благородные руки за гостеприимство, которое, я уверен, лично Вы мне оказываете…
Я понимаю, как недостойно писать Вашему сиятельству чьей-то чужой рукой, а не своей собственной; но должен Вам признаться, мне так свело пальцы от холода, что я не в силах держать перо…»
Вот все, что смог написать Фрэнсис в своем последнем письме. Через несколько дней в Хайгейт вызвали священника Рэли, и он увидел, что больной не только не поправляется, но, напротив, ему стало гораздо хуже, его «лихорадило, время от времени начинался сильнейший кашель, в груди клокотала мокрота, и он умер, захлебнувшись ею…»
Фрэнсис Бэкон, барон Верулам, виконт Сент-Олбанс, некогда лорд-хранитель большой государственной печати, некогда лорд-канцлер умер ранним утром в пасхальное воскресенье 19 апреля 1626 года в возрасте шестидесяти пяти лет.
«Предаю душу мою и тело мое в руки Господа, открывшего мне путь ко спасению своей благословенной жертвой; душа отойдет ко Господу в миг кончины моей, тело же мое в миг воскресения. Что до моего погребения, то я желаю упокоиться в церкви Святого Михаила близ Сент-Олбанса; там похоронена моя мать, и это церковь прихода, к которому относится моя резиденция в Горэмбери, а также единственная христианская церковь внутри стен древнего Веруланума. Я желаю, чтобы расходы, связанные с моими похоронами, не превышали трехсот фунтов.
Что касается моего имени и памяти обо мне, оставляю их людской снисходительности, другим странам и грядущим векам…»
