О том, что влюбленный и дальтоник неправильно воспринимают мир, сказано прямо. "Дальтоник ошибался, но Шувалов (влюбленный. - А. В.) ошибался еще грубее".
Однако дальтоник (существо в высшей степени прозаическое) предостерегает влюбленного поэта. "Вы на опасном пути", - говорит прозаик.
Обостряющийся конфликт поэта и общества, опасный путь поэта тревожил в эти годы не одного Олешу. Пастернак лучше других понимавший, как трудна судьба художника, писал: "Оставлена вакансия поэта: Она опасна, если не пуста".
В споре влюбленного с дальтоником, поэта с прозаиком, все явственней слышна горькая и безнадежная строчка: "Глухой глухого звал к суду судьи глухого..." "Я ем синие груши", - говорит дальтоник, "...когда вокруг вас летают птицы, то получается город, воображаемые линии..." - отвечает влюбленный. "Вы видите то, чего нет", - говорит дальтоник. "Меня бы стошнило от синей груши", - отвечает влюбленный. "Глухой кричал: "Моя им сведена корова!" - "Помилуй, - возопил глухой тому в ответ: - Сей пустошью владел еще покойный дед..."
Писатель думал, что нас никто не понимает. (Это для себя.)
Что мы никого не понимаем. (Для других.)
Что никто никого не понимает. (Для литературы.)
Это уже приобретало подлинную значительность: писатель выходил из частного случая и получал широкое поле.
Широкое поле размышлений о том, что люди не могут сговориться о самых простых и самых важных вещах...
Трагическая тема неразрешимости противоречий поэта и общества в рассказах "Вишневой косточки" становится все более важной.
Она выходит за пределы конфликта соседних - предреволюционных и революционных - эпох и распространяется на всю человеческую историю. Мысли, чувства и ощущения героя автобиографических рассказов и героя рассказов о других людях оказываются сходными, и сами герои повторяют друг друга в характерах, портрете, намерениях и речах.
"Я очень стар", - говорит в автобиографических "Записках писателя" Юрий Oлеша.
"Я очень стар..." - повторяет через год герой его рассказа "Альдебаран".
Неслучайное сходство двух фраз создано неслучайным сходством контекстов.
В обоих рассказах слова о старости окружены воспоминаниями.
"Извещение огромными буквами на первой странице газеты о том, что мир заключен, я прочел сам. А это было заключение мира после Японской войны", вспоминает писатель.
"Я помню, как танцевали в Париже канкан", - вспоминает его герой.
Двадцать пять лет отделяет героя от события в автобиографических "Записках писателя".
Герой рассказа "Альдебаран" спускается под своды истории.
"Я - дело Дрейфуса, - говорит он, - я - королева Виктория, я открытие Суэцкого канала". События отодвигаются на тридцать лет, на полстолетия, на столетие... "Он стал размышлять о веке просвещенного абсолютизма. Герцогиня дю-Барри. Салоны. И многое другое. Директория. Баррас. Возвышение Бонапарта. Госпожа Рекамье. Женщины говорили по-латыни. Игра ума. Нити политики в маленькой ручке. Жорж Санд. Шопен. Ида Рубинштейн". Полтора столетия, столетие... "При других объективных обстоятельствах она (Катя. - А. Б.) - вертела бы историей".
Отход от автобиографии дает возможность писателю конфликт поэта и общества распространить на века, на историю, сделать его вечным.
Автобиографические произведения - "Человеческий материал", "Я смотрю в прошлое", "Цепь", "Записки писателя" - как бы написаны "толстяком на коротких ножках", так похожим на Кавалерова. Между автобиографическими рассказами и рассказами о других людях граница стирается.
Эту границу стирает сам писатель.
Он говорит: я и мой герой это одно и то же.
""...мне трудно бежать, но я бегу, хоть задыхаюсь, хоть вязнут ноги, бегу за гремящей бурей века!" - ...я говорю о себе..."1
Это не было сорвавшимся словом, полемикой, фразой, сказанной в запальчивости. Прошло полтора года после речи на съезде, восемь лет после романа, а писатель все возвращается к этой теме.
Приходят трагические размышления о себе и о мире. Приходит лирика.
В художественных произведениях, в лирике настойчиво и тревожно звучит тема умирания, потерь, трагического конца. "Мысли о смерти образуют никогда не утихающую бурю".
Услышав такое, критика ахнула, но не отвернулась от Юрия Олеши.
Напротив, она протянула писателю спасительную руку.
Как всегда в таких случаях, наиболее предупредительной была братская рука В. Шкловского, лучшего знатока Юрия Олеши и его круга, превосходно чувствующего, что особенно полезно в каждый данный момент:
"Художник (Олеша. - А. Б.) не может охватывать сюжетом вещи.
То есть он не может показать изменения жизнеотношений.
Олеша переходит на систему деклараций. Он рассказывает о своих эмоциях по поводу того, как он не может охватить мир".2
1 Ю. Олеша. Беседа с читателями. - "Литературный критик", 1935, № 12, с. 157.
2 В. Шкловский. Дневник. М., 1939, с. 145.
Олеша переходит на систему деклараций.
В декларациях этого времени Юрий Олеша высказывает очень много бодрых суждений.
"Мы, писатели-интеллигенты, должны писать о самих себе, должны разоблачать самих себя, свою "интеллигентность", - требует Олеша.
Нам, тридцатилетним, порою трудно посмотреть в лицо новому миру, и мы должны вырабо-тать в себе умение расставаться с "высокой" постановкой вопроса о своей личности" - заявляет автор "Зависти" в 1930 году.
А немного позже, в 1934 году, переломном в истории русской литературы году и переломном в творчестве Олеши - в этом году был написан "Строгий юноша", произведение симптоматичное и настораживающее, - бодрые суждения крепчают прямо-таки на глазах.
В это время он, разоблачив себя, написал о том, что стал "инженером человеческого материала".
Это произошло сразу же после того, как другой известный писатель Иосиф Виссарионович Сталин написал о том, что писатели - инженеры человеческих душ.
Став инженером, Олеша заявляет: "Ко мне вдруг, неизвестно почему, вернулась молодость...
я понял, что дело не во мне, а дело в том, что окружает меня. Свою молодость я не утратил... принимая от рабочего и комсомола пожелания, как я должен жить и работать, я знаю, что это не есть тот разговор, когда один говорит, а другой молчит и слушает, а разговор, когда двое, очень близко прижавшись друг к другу, обсуждают, как бы найти наилучший выход... Я не стал нищим. Богатство, которым я обладал, осталось: богатство, выражающееся в знании, что мир с его травами, зорями, красками прекрасен... Этот мир при власти денег был фантастическим и превратным. Теперь, впервые в истории культуры, он стал реальным и справедливым "1.
1 Первый Всесоюзный съезд советских писателей... Стенографический отчет. М., 1934, с. 235-236.
