Другая отрицательная черта Райского — это его необязательность в своем слове. Когда Райский говорит: «непременно», то, как справедливо замечала бабушка, — значит, ничего не выйдет. На словах он за освобождение крестьян, предлагает бабушке отпустить их «на волю». Но сам для осуществления этого намерения не шевельнет и пальцем. Вот почему, как говорится в романе, война Райского с бабушкой — это «комическая война».
В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров дал очень четкую общественную характеристику этого типа людей. «Сам он, — говорит Гончаров о Райском, — живет под игом еще не отмененного крепостного права и сложившихся при нем нравов и оттого воюет только на словах, а не на деле: советует бабушке отпустить мужиков на все четыре стороны и предоставить им делать, что они хотят; а сам в дело не вмешивается, хотя имение — его».
При завершении работы над романом писатель в ряде случаев смягчил резкие филиппики Райского против аристократии (в сценах с Беловодовой), удалил из текста романа рассуждения Райского, имевшие обличительный, радикальный характер, в связи с тем, что они явно не вязались с той трактовкой и сущностью его образа, которые определялись в дальнейшем. Так, из начала XX главы второй части романа исключены были рассуждения Райского о том, что подневольный, крепостной труд подавляет в человеке духовные силы, его творческие стремления. Этот монолог Райского написан был Гончаровым с той остротой критики и осуждения крепостничества, которые присущи были передовой литературе сороковых-пятидесятых годов.
В образе Райского Гончаров, несомненно, сумел очень, чутко и верно показать эволюцию так называемых «лишних людей» в пореформенную пору жизни, их духовное и идейное измельчание по сравнению с «лишними людьми» — дворянскими интеллигентами типа Печорина, Бельтова, Рудина, выступавшими с прогрессивной для своего времени критикой существовавших общественных условий. Ранее на романтиков типа людей сороковых-пятидесятых годов возлагали кое-какие надежды. Когда либерал Дудышкин выступил с теорией примирения идеала с действительностью и призывал «трудиться», то есть быть расторопным верноподданным помещиком, то Чернышевский взял под защиту «людей сороковых годов». Он стремился провести ту мысль, что в дореформенной обстановке приспособление к действительности было главным злом и что романтика либеральных исканий играла тогда некоторую прогрессивную роль. Но уже через два года, то есть в 1858 году, Чернышевский резко заявил в статье «Русский человек на rendez-vous», имея в виду героя тургеневской «Аси», что «не от них ждем мы улучшения нашей жизни», хотя тогда и казалось, что «будто он оказал какие-то услуги нашему обществу, будто он представитель нашего просвещения, будто он лучший между нами, будто бы без него было бы нам хуже»[203].
Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?» указывал, что в обстановке, когда появилась возможность борьбы за интересы народа и когда от слов надо было переходить к делу, так называемые «лишние люди» остались в стороне от общественной борьбы и кончали обломовщиной. В «Обрыве» Гончаров как бы шел вслед за Добролюбовым и с исчерпывающей полнотой показал внутреннее родство «лишнего человека» пятидесятых годов Райского с Обломовым. Райского «тянет назад» и губит «та же обломовщина».
В Райском Гончаров выразил свое отношение к «людям 40-х годов», показав, к чему некоторые из них пришли в пятидесятых-шестидесятых годах..
О Райском романист говорил, что в нем «угнездились многие мои сверстники (вроде, например, В-П. Б-на, самого Т.[204], многих даровитых русских людей, прошатавшихся праздно и ничего не сделавших за недостатком удобрения почвы и по многим причинам)». Более того, Гончаров говорил, что иногда он «ставил в кожу Райского» и самого себя, что Райского он выносил «под ложечкой». Однако это не значит, что образ Райского натуралистически списан им с себя или с знакомых ему лиц. Имея в виду Райского, как и другие образы «Обрыва» (Вера, Марфинька, учитель Козлов и другие), писатель говорил, что «тут я писал с живых лиц», однако при этом добавлял, что в героях его романа реальные люди отражены «не целиком, а типично». По словам писателя, он стремился в образах своих романов «исключить все личное, все портреты, заменив их типами». «Никто моих печатных сочинений, — говорил он, — личностями не упрекнет».
Кризис дворянской материальной и духовной культуры породил Райских. Слабая связь с реальностью обусловила психологическую неустойчивость, импрессионистичность Райского. Щедрин метко сказал о нем — «великосветский разиня», «развинченное существо». Гончаров о Райском говорил, что он «живет нервами, управляемыми фантазией».
Дилетантизм сороковых-шестидесятых годов являлся одной из форм маскировки исторической несостоятельности и общественной бесплодности дворянско-буржуазного либерализма. Против дилетантизма в науке, искусстве, жизни выступали в сороковых годах Герцен и Белинский. Разоблачение дилетантизма было актуальным и в шестидесятых годах.
Гончаров в «Обрыве» раскрыл барски-дворянскую природу дилетантизма. Райский — самый колоритный и законченный образ из всех появлявшихся в русской литературе образов либерально-дворянского дилетанта.
Фантазия влечет Райского именно туда, где его нет, так как он никак не связан с реальной жизнью. «Он бросался от ощущения к ощущению, ловил явления… пробуя на чем-то остановиться», — говорится о нем в романе. Обычно его фантазия пошумит, пошумит и разрешится естественным путем, то есть ничем. Он один из тех, которые вечно чувствуют в себе талант, но не умеют, по словам Веры, «приспособить» его к делу. «Ни богу свечка, ни черту кочерга», — выразилась о Райском бабушка.
Искусство Райский сделал самоцелью. Его эстетические убеждения порочны. «Вся цель моя, задача, идея — красота!» «Мое дело — формы», — говорит он. Словом, Райский — сторонник теории «искусства для искусства». Но, как справедливо замечает в романе художник Кириллов, «искусство не любит бар». Вот почему барин-дилетант Райский ничего не достиг в искусстве.
Характерной чертой Райского является двойственность этических, эстетических и социальных стремлений. То он кричит: «Я — на земле!», — то он отказывается от жизни и бежит в искусство. Но через некоторое время уже вздрагивает «от предчувствия страсти», от «роскоши грядущих ощущений» и начинает исступленно кричать: «Да, страсти, страсти!..», дайте ему «обыкновенной жизненной и животной страсти». В такие минуты он страсть ставил выше искусства, выше всех «политических и социальных бурь».
