— Ладно, все и так ясно, — сказал Андрей.
— Не суетись, старик, — сказала Юлька.
Собственно, инструктаж этот был мне нужен для суда. Все присутствующие засвидетельствовали бы, что у нас не было намерения нарушить статью 190-3, и возникал еще один юридический аргумент — отсутствие умысла.
К шести часам поехали на площадь — из трех разных мест. От меня троллейбусом минут десять. Ехали молча. В каждом чувствовалась угрюмая решимость, словно у летчика, который идет на таран. За нами, в некотором отдалении, — гебешники. Весь день они не отходили ни на шаг.
Мороз был лютый — градусов под тридцать, и оттого свет фонарей, памятник Пушкину и огни в окнах казались отчетливей и резче — декоративней. Прохожих мало.
Лозунги привезли под пальто, три штуки — и больше всего боялись, что не успеем развернуть. Но никто не мешал нам. Вокруг было пусто, словно все вымерзло.
Мы с Андреем взяли один, Витька Хаустов с Вадимом Делоне — второй, Борис с Юлькой Вишневской — третий. И вся толпа, человек сорок, моментально переместилась вперед, лицом к нам, растянувшись полукольцом. — Повыше, не видно, — сказал кто-то негромко. И мы подняли на вытянутые руки три белых полотнища с синими буквами, отчетливо видные в морозном воздухе.
Высокая, закутанная с ног до головы фигура приблизилась к толпе и стала с краю.
— Ага, стукач… — сказала Юлька злорадно.
— Да нет, это Боря Ефимов…
И на секунду мне стало страшно — вдруг ничего не будет? Расчет строился на том, что лозунги отнимут, а нас заберут. Не везти же их назад, домой. Я вообще не предполагал домой возвращаться.
Но тут наконец словно вызванные моими страхами, вынырнули справа из темноты и бегом, с криками бросились к нам человек пять. Ни формы, ни повязок. Морды красные от мороза.
— Всякую гадость развесили!
— Глаз выбью, гад!..
…Представители власти, с законными требованиями…
Один рванул за середину наш с Андреем лозунг, и мы тотчас же отпустили палки. А слева, там, где были Витька с Вадимом, слышался треск рвущейся материи и какая-то возня. Вадим отпустил свой конец, Витька же продолжал держать, и «представитель власти» никак не мог отодрать материю от палки. Этот лозунг мы делали с Витькой сами и прибили добросовестно, профессионально. Витька работал обойщиком мебели, и у него были какие-то специальные гвозди. Маленькие, граненые, с широкими шляпками. Прибивая материю, он держал их во рту и очень ловко вколачивал двумя ударами молотка. Наконец трое повалили его и стали крутить руки.
— Витька, не сопротивляйся, — крикнул я, — спокойно, не сопротивляйся!
Он затих, и его быстро утащили с площади. Толпа смешалась, все заговорили, задвигались, столько тут я увидел, что еще один парень стоит с лозунгом под мышкой и держит за руки Бориса с Юлькой. Ребята стояли спокойные, готовые идти, куда им прикажут, но парень остался один и был в нерешительности. Молодой, младше меня. Он был смущен, растерян, и чувствовалось, что ему страшно неловко. Он ждал, что мы его оттесним от своих и тогда он уйдет со спокойной совестью. Его же, наоборот, приняли за своего, и кто-то из толпы советовал:
— Спрячь лозунг под пальто, а то сейчас вернутся…
— Уходи, уходи, пока никого нет.
Секунду он колебался, потом бросил ребят и быстро, не оглядываясь, зашагал прочь.
Все было кончено. Вдруг стало холодно и неуютно.
— Пошли, — сказал я. — Мы свое сделали. Пошли, согреемся где-нибудь.
И человек десять вместе со мной медленно потянулись к троллейбусной остановке. Толпа разбилась на кучки, все оживленно обсуждали происшедшее.
— Что случилось, что тут было? — спрашивали случайные прохожие.
Уже гораздо позже, без меня, вернулись оперативники и забрали Вадика Делоне и Женьку Кушева, которому вдруг пришло в голову крикнуть: «Долой диктатуру! Свободу Добровольскому!» Делоне выпустили, а Кушева увезли в Лефортово. Илью Габая задержали два милиционера по приказу КГБ, но и его выпустили, записав фамилию.
Тысячи раз потом повторялись эти подробности свидетелями, следователями, прокурорами, судьями, адвокатами, искажались умышленно, перевирались случайно, пока, наконец, не осели дубовыми фразами приговоров, процеженные через судебную процедуру.
Власти, видимо, сами не знали, что с нами делать. Вадика арестовали только через три дня, меня и Габая — через четыре. И вновь потянулись дни в Лефортове, допросы, наседки. Подъем, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой, подъем, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой…
— Соберитесь в баню.
— Как, опять баня? Неужели неделя прошла?
Политическое следствие в СССР — процедура совершенно особая, ни в какие кодексы не укладывающаяся. Не случайно самый лучший следователь КГБ профессионально не способен вести обычное уголовное дело и даже пустячную карманную кражу не сможет раскрыть как следует. В уголовной практике дело возникает при совершении преступления. Допустим, произошло убийство — это и есть основание для возбуждения дела. Так это и называется — дело об убийстве гражданина такого-то. Следствие изучает обстоятельства убийства, личность убитого, его связи и взаимоотношения с окружающими, перебирает возможных убийц, исследует их отношения с убитым. Наконец, если повезет, убийцу находят, собирают доказательства его причастности к преступлению, отпечатки пальцев, следы крови и т. п. Если доказательств недостаточно — его оставляют в покое, ищут другого возможного убийцу. Не нашли — дело об убийстве так и остается нераскрытым. Но всё в таком деле на своем месте: свидетели — только свидетели, подозреваемый в убийстве подозревается только в убийстве, следователь — просто следователь, адвокат — просто адвокат.
В политическом следствии дело заводится на человека, ибо, по мнению КГБ и партийного начальства, его пора сажать. Скопились какие-то доносы о его высказываниях, намерениях, контактах, влиянии на окружающих, о том, что он кому-то мешает или, наоборот, отказывается помочь, слишком много знает и болтает об этом или, напротив, ничего знать не хочет. Словом, пора сажать человека, созрел. А еще чаще — созрел для посадки целый круг людей, надо их приструнить: кого-то посадить, кого-то взять на крюк. Поэтому из такого круга сначала выбирают человека или наиболее уязвимого, способного сломаться, склонного к компромиссам, или, наоборот, такого, что его арест произведет на весь круг наибольшее впечатление. Или даже того, кто действовал меньше других, чтобы навалить на всех ответственность: «Вот, вам ничего, а он (или она) сидит…», «Втянули человека в ваши дела, теперь он за вас расплачивается». Или берут вокруг кого-то очень активного, надеясь внушить подозрения, что он-то, остающийся на свободе, сотрудничает с КГБ.
