терпящим каких бы то ни было помощников, а тем паче меня: в силу моего крестьянского воспитания и малого образования он смотрел на меня так, как американец или англичанин смотрит на цветного человека, считая его неполноценным.
Это составляло отличительную и самую существенную черту его характера. Я бы сказал, основываясь на моих длительных наблюдениях, что такое понятие с его стороны было не только по отношению к столь ничтожным, совершенно невлиятельным (а он особенно разделял людей на влиятельных и невлиятельных), как я, но и к брату, жене, детям. Все они представлялись ему людьми, существующими для него.
Вот основные качества его характера. Что касается меня, то какие же у меня были качества? И могу ли я сказать о себе что-либо беспристрастно, и могут ли этому поверить, да и сам я думаю, что это не будет вполне верным. С какою бы искренностью человек о себе ни говорил, по-моему, он все же не в силах сказать о себе настоящую истину. Вот как, например, Лермонтов выразился по поводу «Исповеди» Руссо: «Она уже потому не может быть вполне искренней, что он читал ее своим друзьям». Да и вообще, что такое «правда», «истина», когда всё на свете относительно?..
Одно могу сказать о себе: если характер человека складывается от природных, наследственных свойств, от воспитания и влияния среды молодых лет, а также от жизненных условий времени, когда человек вырастает физически и умственно, то вот почему мой характер и натура А. В. были совершенно противоположными — противоположно наше происхождение. Я — бедный крестьянский сын, батрак, он — отпрыск зажиточных родителей, воспитывался в дворянской среде. И сам вспоминал (хотя это он говорил еще до революции), что учился в одной гимназии с Пуришкевичем.
Характеры наши были совершенно разные не только от классовых условий, но, очевидно, и от природных. Дворянская среда мне не могла быть известна так же хорошо, как крестьянская. Поэтому мне неведомо и то, что больше всего явилось предпосылкой характера А. В. — природные или жизненные условия. Более того, по этому поводу я могу сказать о себе: отец мой был весьма гордый человек; как крестьянин независимый, он страшно не любил подхалимства, зато правду ценил больше всего, с уважением относился к имени царя и даже чуть ли не обожествлял его (что, впрочем, вообще было свойственно религиозной среде крестьянства), но царских чиновников ненавидел страшно и был революционер в своем роде. Он был грамотен — редкое явление среди крестьян того времени. Мать, прожившая свой век в страшной нужде, была чрезвычайно трудолюбива. Оба родились еще в крепостничестве…
Нужно еще добавить, что я всегда был трудолюбив, унаследовав это качество, очевидно, от матери, а гордость от отца. С восьми или девяти лет я пошел в люди батрачить и всегда замечал, что всем я всегда нравился за прилежность и послушание, но судачили обо мне — «упрямый мальчишка». А. В. говорил: «Упрямый, как тамбовский мужик».
Мирных отношений между нами никогда не было; я в душе ненавидел его за то, что он надо мной властвовал, хотя и старался не показывать виду, ибо он платил мне деньги. Но часто говорил ему дерзости, что его страшно возмущало, и однажды — на какую-то резкость, не помню, — ответил еще более грубо. Нужно заметить, что если он и говорил дерзость, то, как человек воспитанный, облекал это в деликатную форму, и подобный выпад у него, нужно сказать, никогда не выглядел грубо. Но я тем сильней реагировал на него, ибо, в силу своего происхождения, не выносил дворянской тактичности уже только за то, что она была именно дворянской. И поэтому, когда я ответил ему так же дерзко, но с настоящей «тамбовской, мужицкой» грубостью, он просто взбеленился:
— Как Вы смеете мне так говорить!
— Вы же мне говорите, — произнес я спокойно, — почему же я не могу говорить Вам то же самое?
Это еще больше его возмутило, но он ничего не сказал, секунду помолчал, повернулся и скрылся в своем кабинете, после чего долго не выходил.
Если бы я не был нужен ему как работник, то он немедленно бы прогнал меня. Однако этого никогда не случалось, хотя такие столкновения повторялись.
Следует сказать, что от своих помощников он ничего подобного не слышал.
Несмотря на это, А. В. считал меня за честного человека и даже признавался другим, что не подведу. Поэтому бывал со мною откровенен. В работе я всегда подчинялся его вкусу, хотя часто до спора отстаивал свой взгляд и если соглашался с ним, в конце концов, то показывал вид, что он не прав.
Однако я собираюсь записывать свои воспоминания не совсем так, как начал, хотя больше всего буду говорить именно о Щусеве, во-первых, потому, что моя трудовая жизнь была отдана славе и наживе А. В. (слово «нажива» сочтут грубым, неуместным, запрещенным, но я заранее оговариваюсь, что и впредь буду называть вещи своими именами). Во-вторых, потому, что личность А. В. считаю замечательной не только за его талант, но за все те качества, дурные и хорошие, честные и нечестные, которые смешались в нем, как ни в ком другом. В-третьих, потому, что считаю известность личности А. В. настолько затрагивающей всю общественность архитектурного мира, что хорошо осветить ее — значит осветить целую эпоху. В-четвертых, рассказать о его личности меня побуждает и то, что все, написанное о нем еще при жизни, и особенно, что пишут теперь, после его смерти, в журналах и газетах, диссертации о его архитектурных работах и целый ряд биографических, а особенно критических статей, — все до такой степени лживо, что противно становится, когда читаешь.
Насколько высоко и низко качество его архитектурных произведений по-настоящему скажет тот, кто не будет связан или, как бы это выразиться, не будет подвержен настоящему времени, зависящему от политических условий (если последние, конечно, отражаются на искусстве, а в наше время это особенно чувствуется, как никогда).
Критика современного искусства, не только архитектуры, но и вообще всякого искусства, несвободна, но мне, да будет позволено, быть независимым ни от какой политики, ибо пишу я исключительно для себя.
Но можно ли писать что бы то ни было, хотя бы просто воспоминания, убеждая себя тем, что пишешь исключительно ради того, чтобы прочесть самому себе? Какая нелепость! А ведь я только что заявил, что буду писать одну лишь правду, с беспощадною искренностью, следовательно, уже лгу. Конечно, я пишу не для себя, но собираюсь писать такие вещи, что современники, пока я жив, даже
