— Я видел это собственными глазами и буду свидетелем, — говорит Антартаглия, — а корсиканцы, господин Бруэ, никогда не лгут.
В больнице Шатель посылает за врачом. Тот накладывает швы даже без местного наркоза, а потом, не говоря ни слова, накладывает восемь скоб. Я даю ему работать, не жалуясь на боль. В конце концов, он говорит:
— Я не мог сделать тебе местное обезболивание, у нас нет достаточного количества уколов.
Потом добавляет:
— То, что ты сделал — нехорошо.
— О, что ты понимаешь! Он и так долго не протянул бы со своим абсцессом печени.
Мой неожиданный ответ заставляет его замолчать. Следствие продолжается. Неучастие Бурсе доказывается окончательно. Соглашаются, что он подвергся шантажу, и я подкрепляю это мнение. Нет и доказательств участия Нарри и Кенье. Остаемся мы с Карбонери. С Карбонери снимается обвинение в краже и укрытии государственного имущества, а остается лишь обвинение в соучастии в побеге. Он получит не более шести месяцев. Что касается меня, то дела усложняются. Несмотря на все показания в мою пользу, ответственный за следствие не согласен принять версию о самозащите. Деге видел мое дело и, по его мнению, меня не смогут приговорить к смерти, так как я ранен. Обвинение опирается и еще на один факт: оба араба утверждают, что нож первым вытащил я.
Следствие закончено. Меня должны повезти в Сен-Жозеф на суд. Я беспрерывно курю. Комендант и надзиратели, кроме следователя и надзирателя мастерской, не проявляют ко мне враждебности. Они дружелюбно разговаривают со мной и дают табак.
Сегодня вторник, а в четверг я отплываю. В среду утром, когда я нахожусь во дворе, меня подзывает к себе комендант и говорит:
— Идем со мной.
Я выхожу с ним без сопровождения. Спрашиваю, куда мы идем, но он, не отвечая, спускается по тропе, которая ведет к его дому. По дороге он сам мне говорит:
— Жена хочет тебя видеть перед отплытием. Мне не хотелось ее огорчить, приведя тебя с вооруженным надзирателем. Надеюсь, ты будешь вести себя хорошо.
— Конечно, комендант.
Подходим к его дому.
— Жюльет, я привел, как обещал, твоего протеже. Он должен вернуться до обеда. В твоем распоряжении примерно час.
Жюльет подходит ко мне, кладет мне руку на плечо и смотрит прямо в глаза. В ее черных блестящих глазах стоят слезы.
— Ты сумасшедший, мой друг. Скажи ты мне, что хочешь бежать, я бы наверняка могла тебе помочь. Я просила мужа помочь тебе, и он говорит, что, к сожалению, это от него не зависит. Я позвала тебя, чтобы увидеть, как ты выглядишь, и отблагодарить тебя за рыбу, которую ты с такой щедростью давал мне на протяжении стольких месяцев. Вот тысяча франков, — это все, что я могу тебе дать. Мне жаль, что не могу дать больше.
— Послушай, госпожа, мне не нужны деньги. Это все испортит. Не настаивай на этом.
— Как хочешь, — говорит она. — Немного легкого пастиса?
На протяжении целого часа я слушаю добрые слова, которые не жалеет для меня эта прекрасная женщина. Она считает, что меня оправдают по обвинению в убийстве этой сволочи и что за все остальное я получу от восемнадцати месяцев до двух лет. На прощание она долго пожимала мне руку.
— До свидания, и успеха тебе, — сказала Жюльет и разрыдалась.
Комендант возвращает меня в камеру. По дороге я говорю ему:
— Комендант, твоя жена — самая прекрасная женщина в мире.
— Я знаю, Бабочка, она не создана для этой жестокой жизни. Но что делать? Через четыре года я выйду на пенсию.
— Я хочу воспользоваться моментом, когда мы одни, комендант, чтобы отблагодарить тебя за доброе ко мне отношение, а ведь мой побег мог принести тебе массу неприятностей.
— Да, у меня были бы крупные осложнения, но знаешь что? Справедливости ради скажу — ты был достоин успеха.
И у самого порога дисциплинарного отдела он добавляет:
— До свидания, Бабочка. И да поможет тебе Бог, ты в этом нуждаешься.
— До свидания, комендант.
Да! Я нуждаюсь в милости Божьей, так как председатель суда, который будет меня судить, безжалостен. Я получаю три года за кражу, укрытие государственного имущества, осквернение могилы и попытку побега и еще пять лет за убийство Селье. В общей сложности — восемь лет изолятора. Не будь я ранен, он приговорил бы меня к смерти.
Суд, который был так суров ко мне, оказался снисходителен по отношению к поляку по фамилии Дандосский, который убил двоих. Его приговорили всего к пяти годам, хотя не было сомнений в преднамеренности убийства.
Дандосский работал поваром и занимался приготовлением дрожжей. Он работал только с 3 до 4 часов утра. Пекарня находилась у причала, и все свободное время он посвящал рыбной ловле. Он был тихим человеком, говорил на скверном французском и потому ни с кем не сдружился. Этот каторжник всего себя отдавал великолепному черному коту с зелеными глазами. Они вместе спали, и кот, словно пес, провожал его на работу. Кот провожал Дандосского и на рыбную ловлю, но если было жарко и невозможно было найти тень, он возвращался в пекарню и ложился в гамак своего друга. В полдень, после гонга, он выходил навстречу хозяину и поедал маленьких рыбешек, которых приносил ему поляк.
Все пекари живут в здании, соседнем с пекарней. Однажды двое заключенных — Коррази и Анджело — пригласили Дандосского отведать кролика, которого приготовил Коррази (он это делал, по меньшей мере, раз в неделю). Дандосский принес бутылку вина и уселся за стол. В тот вечер кот домой не вернулся. Поляк тщетно искал его по всему острову. Прошла неделя, а кота все нет. Поляк потерял интерес ко всему на свете. Исчезло единственное существо, которое он любил и которое отвечало ему взаимностью. Одна из жен надзирателей, узнав о его горе, предложила ему другого кота. Дандосский прогнал нового кота и с обидой спросил женщину, как могло ей прийти в голову, что он способен полюбить другого кота. Это было бы оскорблением памяти его друга.
Однажды Коррази избил помощника пекаря, который работал также раздатчиком хлеба и жил не вместе с остальными пекарями, а в лагере. Помощник разыскал Дандосского и сказал ему:
— А ты знаешь, что кролик, которым Коррази и Анджело угостили тебя, был твоим котом.
— Докажи! — потребовал поляк, схватив человека за горло.
— Я видел, как они закапывали кошачью шкуру под деревом манго, что за лодками.
С помраченным рассудком отправился поляк к дереву и действительно нашел шкуру. Он раскопал наполовину сгнившую шкуру и начавшую разлагаться голову, обмыл их морской водой, положил на солнце, чтобы обсушить, завернул в чистую, белую простыню и похоронил глубоко под землей в сухом месте — чтобы их не съели муравьи.
