Ночью, когда Коррази и Анджело сидели на широкой скамье в камере пекарей и при свете керосиновой лампы играли в белот, Дандосский отломил ветвь железного дерева, тяжелого, как само железо, и, не говоря ни слова, нанес каждому из них удар по голове. Головы раскололись, как два граната, мозг растекся по полу.
Начальник полиции, который был председателем трибунала, не понял меня, но Дандосского, который совершил два преднамеренных убийства, он понял и осудил всего на пять лет.
Я возвращаюсь на острова, прикованным к поляку. В карцере Сен-Лорина мы пробыли недолго — с понедельника до пятницы.
Нас возвращается шестнадцать человек, среди которых двенадцать приговорены к различным срокам одиночки. Море неспокойно, и иногда громадная волна перекатывается через мостик. В отчаянии я молю Бога о том, чтобы корабль потонул.
Тебе тридцать лет, и ты должен отсидеть восемь лет в одиночке. Но разве можно выдержать восемь лет в стенах «Людоеда»? Я знаю, что это невозможно. Четыре или пять лет — предел возможностей. Не убей я Селье, мне пришлось бы отсидеть всего три года, а может быть, и два. Не надо было убивать этого гада.
Среди надзирателей на корабле я встречаю одного, с которым познакомился в изоляторе.
— Командир, мне хотелось бы тебя о чем-то спросить.
Он подходит ко мне и спрашивает:
— Что?
— Тебе приходилось знать людей, которые выдержали восемь лет изолятора?
Он чешет в затылке, а потом говорит:
— Нет, но я знал многих, кто выдержал пять лет, а один — я это хорошо помню — вышел здоровым и уравновешенным после шести лет отсидки. Когда его освобождали, я работал в изоляторе.
— Спасибо.
— Не за что, — отвечает тюремщик. — Насколько я понимаю, у тебя восемь лет?
— Да, командир.
— У тебя один шанс: не быть ни разу наказанным.
Это очень важно. Да, я смогу выйти живым, если ни разу не получу дополнительное наказание. Наказание обычно заключается в сокращении рациона или полной отмене питания в течение определенного времени. Несколько таких наказаний, и ты обречен на смерть. Придется отказаться от кокосовых орехов, сигарет и даже записок.
Мне приходит в голову мысль: единственная помощь, которую я могу принять — это получение более сытных порций, чего, я думаю, не так трудно добиться, попросив друзей заплатить разносчикам супа. Эта мысль придает мне бодрости. Если эта затея осуществится, смогу наедаться досыта. Буду грезить и улетать из камеры, выбирая — чтобы не свихнуться — наиболее веселые темы для грез.
В 3 часа пополудни прибываем к островам. Уже на берегу замечаю желтое платье Жюльет. Комендант быстрыми шагами подходит ко мне и спрашивает:
— Сколько?
— Восемь лет.
— Бабочка, — спрашивает Деге, — сколько?
— Восемь лет изолятора.
Ни комендант, ни Деге ничего не говорят и не осмеливаются посмотреть мне в глаза. Подходит Глиани, хочет что-то сказать, но я опережаю его:
— Не присылай мне ничего и не пиши. С таким сроком мне нельзя рисковать.
— Я понимаю.
Уже тише я добавляю:
— Устрой так, чтобы в обед и ужин мне давали хорошие порции. Если тебе это удастся, то, возможно, еще увидимся. Прощай.
Я сам подхожу к первой лодке, которая отвезет нас в Сен-Жозеф. Все смотрят на меня, будто на гроб, который спускают в могилу. Никто не разговаривает. Во время короткой переправы я говорю Шапару то же, что сказал Глиани. Он отвечает:
— Это можно устроить. Держись, Пэпи, — и добавляет, — а что с Матье Карбонери?
— Председатель суда попросил произвести дополнительное расследование. Это хорошо или плохо?
— Думаю, хорошо.
Я нахожусь в первом ряду маленькой колонны из дюжины человек, которые выбираются на берег, чтобы отправиться в изолятор. Странно, чего я так тороплюсь попасть в свою камеру? Даже надзиратель говорит мне:
— Медленней, Бабочка. Можно подумать, что ты спешишь попасть в место, которое недавно оставил.
Прибываем.
— Раздеться! Я представляю вам коменданта изолятора.
— Очень жаль, что тебе пришлось вернуться, Бабочка, — говорит мне комендант, а потом обращается ко всем. — Ссыльные…
Он произносит свою обычную речь, потом снова подходит ко мне:
— Здание А, камера 127. Это лучшая камера, Бабочка, она находится напротив двери коридора, где много света и воздуха. Надеюсь, ты будешь вести себя хорошо. Восемь лет — срок немалый, но кто знает — может быть, скостят тебе год-два за примерное поведение. Я тебе этого от души желаю — ты смелый парень.
Итак, 127 камера. Она действительно расположена напротив большой зарешеченной двери, которая ведет в коридор. Теперь почти 6 часов, но все видно довольно ясно.
В этой камере, в отличие от первой, нет запаха гнили, и это меня приободряет. Бабочка, эти четыре стены будут смотреть на тебя в течение восьми лет. Не считай месяцы и часы — это бессмысленно. Тебе придется отсчитывать время каждые шесть месяцев. Шестнадцать раз по шесть месяцев, и ты снова свободен. Во всяком случае, у тебя еще одно преимущество: если ты здесь умрешь, и это случится днем, то ты, по крайней мере, умрешь при свете. Это очень важно. В темноте умирать невесело. Не жалей о том, что ты хотел вернуться к жизни, не жалей о том, что убил Селье. Может быть, будет объявлено помилование или начнется война, или случится землетрясение, или тайфун разрушит эту крепость. А почему бы и нет? Может быть, честному человеку удастся выбраться отсюда во Францию, и он сумеет растормошить французов, заставит их протестовать против этого узаконенного убийства. Может быть, это будет врач, который расскажет все репортерам или священнику? Как бы там ни было, Селье слопали акулы, а я здесь, и у меня есть еще надежда выбраться живым из этой могилы.
Раз, два, три, четыре, пять, — полкруга; раз, два, три, четыре, пять, — полкруга. Я снова шагаю. Сразу нахожу точный наклон головы. Пока я не убедился в том, что могу полагаться на усиленное питание, решил шагать всего два часа утром и два часа после обеда. Не стоит зря растрачивать энергию в первые дни.
Да, неприятно терпеть поражение на самом финише. Но ведь изготовление плота было только первой частью плана: предстояло преодолеть на нем сто пятьдесят километров. К тому же, удайся нам спустить плот на воду и окажись паруса из мешковины достаточно надежными, чтобы развить скорость в десять километров в час, мы добрались бы до суши за двенадцать — пятнадцать часов, но только при условии, что весь день должен был идти дождь, так как лишь в таком случае мы могли бы рискнуть развернуть парус. Пытаюсь разобраться во всем, что произошло, и обнаружить ошибку. Мне кажется, мы совершили две основные ошибки. Во-первых, столяру хотелось сделать слишком прочный, слишком надежный плот, для того, чтобы поместить в нем кокосовую скорлупу, и пришлось сделать нечто вроде двойного дна, что равнялось, пожалуй, строительству двух плотов. Появилась надобность в многочисленных деталях, которые требовали длительного времени для их изготовления.
