В обеих столицах, среди чиновников и военных, — класса, который позднее стал во главе общественного мнения, — чувствовалась общая неудовлетворенность, смутное желание чего-то лучшего, каких-нибудь более утешительных радостных событий, более льстящих народному тщеславию. Надо сказать, что в то время общественное мнение в России далеко не было расположено в пользу императора Александра, и вообще, в течение всего этого царствования, император лишь изредка и на короткое время приобретал популярность. В эти же годы его поведение в особенности было слишком безыскусственно, намерения слишком чисты и слишком клонились ко благу большей части подданных, чтобы получить должную оценку в стране, высшие классы которой вкусили уже извращенной цивилизации, и свыше всякой меры были охвачены алчностью и тщеславием. Его доброта, мягкость, чистота намерений, все эти качества, которыми в молодости обладал Александр, были совершенно недостаточны для того, чтобы создать ему популярность. Вопреки всем усилиям канцлера, общество не выражало большого удовлетворения по поводу победы, одержанной над таким незначительным противником, каким была в его глазах Швеция: наоборот, скорее оно даже было недовольно старым министром за то, что он хотел пустить пыль в глаза и поиграть на струнах его тщеславия.
В то время австрийским послом в России был граф Сован. Он являлся к канцлеру всегда в полной парадной форме и вносил большую торжественность в ход заседаний.
Тогдашняя политика Австрии велась в жалобно-сентиментальном тоне, весьма непохожем на теперешний. После Лю-невилльского мира австрийский двор искал утешение и хотел вызвать к себе сожаление. Русское правительство старалось не отталкивать этих чувств, но взамен не предлагало Австрии ничего, кроме бесплодных уверений в сочувствии ее интересам и своем желании ей добра.
Представителем берлинского двора в Петербурге являлся граф Гольц. Из своей многолетней службы Гольц вынес лишь то, что может дать хорошая память и навык. Это был мягкий и добрый человек, сильно подчинявшийся своей жене, которая отличалась немного крикливой и резкой живостью характера. Граф Гольц занял в Вене место Люкезини в то время, когда Пруссия, нарушив изменнически договор, заключенный десять лет назад, забрала свою долю из остатков разграбленной Польши. Он выказывал мне уважение, в котором проглядывало сожаление, — скажу, почти стыд, — за поведение своего правительства по отношению к моей родине. Могу добавить здесь одно воспоминание, совершенно личного свойства. Предшественником Гольца в Петербурге был Тауенцин, прославившийся позже, как один из самых искусных прусских генералов. Еще гвардейским офицером он бывал у моей матери в Берлине во время ее пребывания там по случаю бракосочетания моей сестры с принцем Вюртембергским. Он очень увлекался Констанцией Нарбут (впоследствии г-жа Дебовская), просил ее руки и получил отказ. Но это не имело других последствий, кроме того, что в Петербурге мы с братом часто получали от него приглашения на обед.
Отношения с Пруссией держались всецело на близости двух монархов, так как кабинеты не питали друг к другу никакой симпатии. К тому же и русская армия, и русское общество также не были расположены к Пруссии. Русские смотрели неодобрительно на ее двусмысленное поведение, угодливое подчинение Франции и приобретения, полученные ценою этого подчинения, и не жалели для нее своих насмешек. Однако император оставался верен своей дружбе с королем и тому высокому мнению, которое у него составилось о прусской армии. Это постоянство Александра, много раз порицавшееся в Петербурге, имело тем не менее очень выгодные последствия для России; она достигла того, что привязала к себе Пруссию и сделала ее чем-то вроде своей спутницы. Хотя связь эта неоднократно прерывалась, все же нельзя оспаривать выгод, весьма действительных, приобретенных этим временным союзом.
Англия только что заключила Амьенский мир. Английским послом в Петербурге был сэр Джон Варрен, превосходный адмирал, но посредственный дипломат. Он олицетворял собою ничтожество министерства Аддингтона, которое его назначило на этот пост. В те времена английскому правительству редко удавалось сделать счастливый выбор, потому что, хотя дипломатической карьеры многие очень домогались, тем не менее среди английских дипломатов было мало людей способных. На самые важные дипломатические посты там назначались или по протекции или по взаимному соглашению политических партий, с целью поддержать министерство или же получить несколькими голосами больше в палате общин. Повышения по службе производились только по выслуге лет; отсутствие ума и хорошей подготовки не представляло к этому никакого препятствия. Вследствие этого, тогдашние английские дипломаты, за малым исключением, не отличались ни искусством, ни усердием. Теперь это положение вещей совершенно изменилось, и англичане могут считаться самыми искусными дипломатами Европы.
Немного раньше назначения сэра Джона Варрена, в Петербург приезжал погостить герцог Глочестер, племянник короля Георга III.
Представителем Франции был генерал Гедувиль, приобретший некоторую известность при усмирении Вандеи, но он оказался мало пригодным для поддержания репутации французской дипломатии, ум и искусство которой как будто еще больше возросли во время консульства и при министерстве Талейрана. Выбирая министром человека с таким добродушным, мало выдающимся и, скажу даже, скучным характером, французское правительство имело, вероятно, намерение успокоить общественные опасения и усыпить подозрения тех, чью дружбу хотело приобрести. В дипломатии наступил период затишья, какое наблюдается после грозы или непосредственно перед ее наступлением.
В отношениях России с другими влиятельными державами не было ничего сколько-нибудь важного, ни даже интересного. Они сводились к незначительным сношениям, к обмену громкими фразами, за которыми скрывалось лишь одно общее желание: «Будем сидеть спокойно, избегать всяких трений и столкновений». Настроение это разделялось даже теми правительствами, которые пострадали от заключения мира; им было бы весьма желательно сделать какие-нибудь новые шаги в надежде вернуть проигранную партию, но они не смели признаться в своих помыслах.
Сама Англия не предвидела еще близкого разрыва. Австрия если и вздыхала, то потихоньку и только там, где она надеялась быть услышанной, не скомпрометировав себя своими жалобами. Пруссия же была довольна своим постоянством в сохранении нейтралитета, и видела в этом для себя источник благосостояния и прогресса. Даже Франция, и та застыла: первый консул занялся организацией внутреннего управления страны и составлением законов. Но взгляды всех обращались к этой могущественной силе, которая, как думали все, недолго будет довольствоваться доставшейся ей и уже использованной ею обширною властью.
