Вот где вы с ним сходитесь, как параллельные линии за пределами Эвклидова пространства: в горячей точке отвергнутой любви. Поверх этих внешних различий, на самой глубине, по существу между вами разительное сходство. Я не о вождизме и не о самцовости, которые, если их вывернуть наизнанку, совсем наоборот, но о прямых любовных аналогиях. Оба потерпели сокрушительное поражение в любви и оповестили о том urbi et orbi.
Можно и так сказать: любовное унижение сформировало вас – одного как поэта, другого как прозаика: раненое ego. Одна и та же механика творческого сублимата: унижение в жизни – выпрямление в литературе. Литература как замещение и реванш. Не знаю, как в жизни, но творчески лучше быть влюбленным, чем любимым. Что если у тебя инстинкт литературного самосохранения притупился, а у Лимонова-Смердякова развит лучше? Вот он, мятежный, и ищет бури и счастия бежит.
Может быть, потому вы и разошлись, не узнав друг в друге товарища по несчастью?».
Ну вот, и снова все свелось к «Анти-Бродскому»…
Завершу эту главу словами Павла Басинского из рецензии в газете «Русский курьер»: «И взятки гладки. Бродский как self myth» (самомиф. – А.Б.): «Новая книга называется «Post mortem. Запретная книга о Бродском». Жаль, что Соловьев не решился на словесную игру, не вспомнил нашего великого фольклориста А. Н. Афанасьева с его «Заветными («Запретными») сказками» и не назвал свою новую вещь «Заветная книга о Бродском». Словесная игра сняла бы с названия этот невозможный душок эмигрантского мазохизма. Господи, да кто вас сегодня запрещает, что в Америке, что в России! Разве сами друг друга. Но без «запрета» – никак. Не вкусно. Да вырезайте вы поскорей из себя этот аппендикс».
Но как же без этого аппендикса? – тогда весь гной и нечистоты прямо в благородную еврейскую кровь пойдут, а ведь она и без того– отравлена.
Рубцова и сегодня душат Бродским
У многих литераторов-русофилов сравнение Рубцова с Бродским стало общим местом. Почему? – Бог весть. Еврейские критики в подобном – замечены не были…
«У Бродского своя судьба, а у Рубцова – своя, – пишет Николай Коняев. – Незачем насильственно сближать их, но все же поражает, как удивительно совпадает рисунок этих судеб. Одни и те же даты, похожие кары, сходные ощущения. Даже география и то почти совпадает. Правда, в 1971 году Рубцов не уехал никуда. Его просто убили. Но с точки зрения Системы, стремящейся избавиться от любого неугодного ей «образа мысли», это различие не было существенным…». Да, мы уже давно живем в другой «системе» с маленькой буквы, и теперь ясно видим, как резко разошелся посмертный «рисунок судьбы»: один стал лауреатом Нобелевской премии, героем либерального истеблишмента, любимцем ТВ, а другой – просто самым издаваемым и любимым народным поэтом без всякой информационно-телевизионной раскрутки. Поразительно! Да Коняев и сам это понимает – повторяю: наверное, ни одна его книга не переиздавалась столько раз, сколько книга о Рубцове с вариациями. Но пресловутый «рисунок судьбы» просто преследует некоторых пишущих.
Вот что пишет вологжанин Виктор Бараков в статье «Н. Рубцов и И.Бродский»: «Личные встречи этих выдающихся поэтов были краткими, об их взаимоотношениях почти ничего не известно, но, по воспоминаниям Г. Горбовского, Рубцов и Бродский встречались во второй половине 50-х годов, когда жили в Ленинграде, хотя и мельком, а однажды даже выступали вместе – принимали участие в Турнире Поэтов во Дворце культуры им. Горького.
Куда важнее – пересечение их поэтических судеб, хотя в 60-х годах они, пожалуй, шли параллельными курсами. Так, в период с 1957-го по 1960-й Бродский «стремительно переживает смену разнообразных версификационных влияний: от переводных стихотворений Незвала и Хикмета до поэзии Слуцкого и Цветаевой.» (В. Куллэ). У Николая Рубцова идейно-эстетическое становление происходило в эти же сроки.
Поэма «Холмы» (1962–1963) завершила «романтический» период в творчестве Бродского, для него 1962 год – рубежный. В 1962 году и у Рубцова закончился период становления, полностью сложилась образно-символическая система его поэзии.
Второй период у Бродского (1962–1972) – так называемый «неоклассический». Романтическое восприятие мира сменилось его философским постижением. Девятилетие рубцовской лирики можно также назвать «философским», «классическим» или «неоклассическим». Непосредственный поэтический диалог двух лириков состоялся в 1962–1963 годах. Вот как об этом пишет литературовед В. Белков: «Рубцов не мог не знать стихотворения И. Бродского, написанного в 1962 году:
Ты поскачешь во мраке,
по бескрайним холодным холмам,
вдоль березовых рощ,
отбежавших во тьме к треугольным домам…
Даже по этой короткой цитате видно, насколько близки два стихотворения. Но Рубцов, гений отклика, всегда отвечал сильно и по-своему. И на вопрос Бродского —
Кто там скачет в холмах,
я хочу это знать,
я хочу это знать —
Рубцов ответил твердо и определенно! Он сказал о себе и о России:
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!..
Об этом знаменательном диалоге размышляет и Н. Коняев: «Случайно ли, что в стихотворении И. Бродского: «Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам…» и Н. Рубцова: «Я буду скакать по холмам…», написанных в одно время, есть почти цитатные совпадения? Ясно, что оба стихотворения писались в предчувствии тех перемен, что уже отчетливо осознавались многими; в стремлении понять, определить для себя духовные ценности, не зависящие от соответствия их литературной и общественной ситуации. Стихи писались как попытка увидеть сквозь время и свою судьбу, и судьбу народа. И, конечно, это прозрение не могло быть рациональным, логическим…». Однако «конкретика, детали стихотворений И. Бродского идеально совпадали с конкретикой мира, деталей и целей рубцовских стихотворений. «… Я читал поочередно из одного сборника и из другого, – рассказывает А. Курчаткин, – и не видел «совершенно различных», «совершенно непохожих», глядящих в «абсолютно разные стороны поэтов». В 60-х «всадники» Бродского и Рубцова скакали вместе». Может, и одновременно, но в разные стороны: один – в холодную абстракцию, а другой – к людскому теплу, к раненому десантнику. Как можно не видеть разницу даже в буквальных образах, уж не говоря об общем мирочувствовании. Но Бараков продолжает: «В 1964 году Николай Рубцов, выгнанный из Литинститута, «отправился в свою нищую вологодскую деревню, а Иосиф Бродский в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета РСФСР был выселен из Ленинграда в специально отведенные места с обязательным привлечением к труду на пять лет. В марте 1964 года он отправился по этапу вместе с уголовниками в деревню Норинское (Норенская. – В.Б.) Коношского района Архангельской области. Рубцов, по сути, пострадал за этот же «проступок» – оба поэта способны были работать кем угодно, но их долг был другим: они не могли жить без поэзии, они должны были писать правдивые стихи… В селе Никольском (200 километров от Норенской) «произошло то, что должно было произойти. Фотография Рубцова появилась на доске «Тунеядцам – бой!» в сельсовете. Рубцов снят на ней в свитере. Сложив на груди руки, чуть усмехаясь, прищурившись. Он смотрит с этой, быть может, самой лучшей своей фотографии на нас… Действительно, смешно… Но тогда было не до смеха».
