Берти ненавидел тех, кто был неспособен оценить прелести жизни: расистов, религиозных фанатиков и зануд. И конечно, поджигателей воины, угрожавших разрушить мир – мир, позволяющий ему беспрепятственно путешествовать из одной страны в другую и проводить время в нескончаемой череде удовольствий.
Благодаря искренности и открытости Берти простые британцы больше не журили его за чрезмерное пристратстие к удовольствиям и простили все грехи, за которые его осуждали викторианцы. Когда король умер, даже британская пресса забыла свои прошлые нравоучения и заговорила о «глубоком национальном горе», об утрате «истинного лидера» и «миротворца», прославившегося «самым ярким и плодотворным правлением в истории». Берти прошел длинный путь за очень короткое время.
Посмертными панегириками разразилась и вся европейская пресса. Русская газета «Новое время» заявила, что Эдуард VII «вылепил судьбу своего королевства». В Австрии он был признан «самым влиятельным человеком современности» и монархом, «который сам себе был министр иностранных дел». Даже немецкие газеты по-своему хвалили Берти – «Райниш-Вестфалише цайтунг», например, называла его «победоносным антагонистом» и «великим противником, который нанес нам неоценимый ущерб», – хотя некрологом это трудно было назвать. Пожалуй, больше походило на объявление войны.
Как и следовало ожидать, высочайшую дань уважения принесли Берти во Франции. Исключительно из почтения к нему архиепископ Парижский отменил празднование дня Жанны д’Арк. Эта патриотическая церемония каждый год напоминает французам, что их традиционными врагами всегда были англичане. Париж заплатил Берти великую историческую цену – впервые в истории французы простили Англии Столетнюю войну, которую начал тезка Берти, Эдуард III[315].
И поскольку именно Франция позволила Берти забыть об обидах безрадостного детства и воспитала в нем душевного, толерантного и открытого человека, совершенно естественно, что самую искреннюю – и самую точную – оценку личности Берти дал француз.
15 апреля 1912 года, почти ровно через два года после его смерти, на набережной в Каннах был открыт памятник Берти в образе молодого яхтсмена. На церемонии, которую слегка подпортил порывистый ветер, собралась впечатляющая компания сановников, включая сенатора и будущего президента страны Раймона Пуанкаре, а также военного министра и морского министра Франции. Британский посол во Франции с весьма подходящим к ситуации именем, сэр Фрэнсис Берти, зачитал речь на французском языке, в которой передал благодарность городу от имени короля Георга V за этот неформальный памятник его отцу, «потому что еще принцем Уэльским король Эдуард узнал и полюбил Канны, а Канны приняли и оценили его. Именно благодаря частым визитам в различные регионы Франции еще до вступления на престол Его Величество смог лично увидеть и понять чувства французского народа, как и возможность установления между нашими двумя странами-соседями отношений сердечной дружбы».
Ответная речь Раймона Пуанкаре была куда более проникновенной и продолжительной. Он дал блестящую оценку Берти-человека, каким его видели французы, которые, après tout[316], знали его лучше, чем кто-либо. Это было, в сущности, любовное письмо Франции к Берти, посланное ему после смерти. И, как всякое любовное послание, оно многое говорило не только о получателе, но и об авторе.
Описывая памятник, Пуанкаре сказал: «В элегантном и крепком яхтсмене, что стоит на этом пьедестале, вы все узнаете замечательного принца, который под каннским солнцем излучал столько великодушия, остроумия и обаяния. Из всех мест, куда этого неутомимого путешественника приводило его безграничное любопытство, Средиземноморское побережье полюбилось ему больше всего. Каждый из вас будет помнить его благородную простоту, здоровую сметку, остроумное дружелюбие и интуитивную дипломатичность… все это были особенности его гения… Ничто человеческое было ему не чуждо[317]. Он поднимался или опускался до понимания как глубоких, так и пустяковых вопросов. Он чувствовал себя как дома в Каннах, Париже или Лондоне, во дворцах и в домах попроще… Он легко приспосабливался к меняющимся условиям жизни с ее радостями, печалями и земными почестями. На протяжении более чем полувека он исполнял с завидным тактом тонкую роль наследника престола, и эта долгая подготовка к монархии дала ему бесценный опыт деликатности и тактичности… Всякий раз, когда он приезжал во Францию, он проникал глубже [хм!] в изучение нашего общества, нашей морали и наших институтов. Он поддерживал дружеские отношения с нашими писателями, художниками, государственными деятелями и в общении с каждым из них оттачивал искусство обольщения, в котором он достиг вершин мастерства… Когда в возрасте шестидесяти лет он наконец взошел на трон, то превратил все свои накопленные ресурсы благоразумия, мудрости и навыков в блестящие качества политика… Он был хорошо осведомлен о финансовой, военной и морской мощи всех европейских государств и был полон решимости использовать эту информацию, свой опыт и врожденную галантность в деле провидения твердой и надежной политики мира и стабильности. Он не пытался порвать с прошлым. Он не пытался насильно вырвать Англию из ее гордого одиночества. Действуя методично и тонко, он готовил необходимую эволюцию и мягко влиял на свое правительство, с тем чтобы оно изменило британскую позицию. Сэр Эдвард Грей [министр иностранных дел Великобритании] сказал, что визиты короля ко дворам и народам Европы были чрезвычайно важны для Великобритании, потому что… он обладал неповторимым даром убеждения и вдохновения, вселяя в правительства и народы законную уверенность в доброй воле британского народа и его монарха».
Пуанкаре вспомнил подписание «Сердечного согласия» и успешную политику Берти по сохранению мира с Россией и Германией, отметив, что благодаря Берти «европейский баланс сил стал более устойчивым, а мир не таким хрупким». В продолжение своей речи сказал: «Эдуард VII был миролюбивым по натуре, но это был и его сознательный выбор, его политическое видение, и, если он называл Францию лучшим другом Англии, он конечно же не вкладывал в эту дружбу смысл, который мог бы обеспокоить другие державы. И в том же духе Франция продолжает политику согласия после смерти Эдуарда VII… Франция не планирует атаковать или провоцировать кого-либо из своих соседей, но мы знаем, что для того, чтобы самим избежать нападения или провокации, нам необходимо сохранять – как на суше, так и на море – вооруженные силы, способные защитить нашу честь и наши интересы».
