Известные события не столь отдаленного прошлого (процессы 30-х годов с массовой истерией вокруг них и т.п.) мы не всегда в силах объяснить и теперь. Короленко искал аналогий и объяснения происходящему в истории. «Болезнь не новая. Были века, когда она со страшной силой охватывала целые местности и народы. Под влиянием такого именно психо-юридического настроения сотнями возникали в средневековой Европе процессы еретиков, колдунов и ведьм. В одной Германии в течение XVI и XVII столетий сожжено свыше ста тысяч ведьм. Изуверские суды, считали признание, добытое пытками, доказательством «более очевидным, чем сама истина»... Психическая зараза достигала такой интенсивности, что доносы поступали от мужей на жен, от братьев на сестер. И, наконец, один из самых жестоких судей, автор книги «Демонология» Ремигий дошел до такого исступления, что вообразил себя одержимым, донес на самого себя и дал сжечь себя на костре...» (там же, стр. 211).
В периоды такого массового, провоцируемого сверху помешательства необходимы особое мужество, светлый, непомутненный разум, вера в людей, в народ, и не созерцательное, а действенное стремление к его благу. Короленко едет в Киев, чтобы присутствовать на начавшемся процессе. Его авторитет в обществе был велик, позиция четко обозначена в многочисленных выступлениях в прессе. К нему с разных сторон обращались, предлагая принять участие в суде, выступить в защиту Бейлиса, да ему и самому хотелось этого, но помешала болезнь сердца. Она обострялась, приступы с каждым днем учащались, врачи и слышать не желали о предполагаемой поездке... «Но сидеть здесь и только читать газеты не могу»,— писал Короленко сестре из Полтавы. И — уже осуществив свое намерение: «Нахожусь в Киеве собственно потому, что не мог бы себе во время этой подлости найти места в Полтаве» (В. Г. Короленко. Избр. письма. Письмо Ф. Д. Батюшкову, изд-во «Мир», 1933 г., т.п, стр. 328).
На суде председательствовал Ф. А. Болдырев, не скрывавший своих симпатий к черносотенцам. Убийцы Андрея Ющинского, участники воровской шайки, выступали в качестве свидетелей. «Дело до такой степени явно и бесстыдно, что даже удивительно, и нужно разве совершенно подобранный (лично и поименно) состав присяжных, чтобы обвинить Бейлиса»,— писал Короленко. Его статьи, посвященные процессу, регулярно печатались в столичных газетах. За одну из них Короленко грозило заключение в крепости...
«В своей реплике сегодня прокурор уже не аргументировал,— говорилось в ней.— Вся его речь была страстным демагогическим воззванием к чувствам племенной ненависти и вражды. Этим подчеркнуты ожидания, какие обвинения возлагает на этот состав присяжных»...
И снова, как в «мултанском деле», наступает заключительный, важнейший момент процесса, который длился более месяца, готовился более двух лет... Все должны решить присяжные. Их двенадцать — семеро крестьян, три мещанина, два мелких чиновника.
«Я лично не теряю надежды, что луч народного здравого смысла и народной совести пробьется даже сквозь эти туманы, так густо затянувшие в данную минуту горизонт русского правосудия...» — писал Короленко. И вот — финал последней присланной из Киева статьи:
«Среди величайшего напряжения заканчивается дело Бейлиса. Мимо суда прекращено всякое движение. Не пропускают даже вагоны трамвая. На улицах — наряды конной и пешей полиции... Около шести часов стремительно выбегают репортеры. Разносится молнией известие, что Бейлис оправдан. Внезапно физиономия улиц меняется. Виднеются многочисленные кучки народа, поздравляющие друг друга. Русские и евреи сливаются в общей радости...»
Кто победил? Бейлис? Короленко? А может быть — вся Россия?..
Он был демократом. По образу жизни, по взглядам, по способам, какими эти взгляды отстаивал. В сложном, трудном единстве сочетались в нем приверженность к свободе как величайшему благу — чувство долга, любовь к Отечеству — и готовность говорить ему правду, какой бы горькой она ни была...
Демократия не может зиждиться на эгоизме, насилии, лжи, иначе она быстро выродится и сама себя погубит. Демократия, способность к ней, ее прочность определяют нравственное состояние общества. От этого зависит, как жить вместе — и людям, и народам.
Короленко, как свидетельствуют его письма к Луначарскому, оставался верен своим идеалам и в то время, когда реальная жизнь ставила их под сомнение или откладывала «на потом». И тогда, как Рыцарь Печального Образа на своей костлявой кляче, с копьем и в латах, он казался почти анахронизмом — среди комиссаров в кожаных куртках, тачанок, размежевавших страну кровавых сражений... Луначарский не ответил на письма Короленко — не берусь гадать, почему. Он ответил ему своей пьесой «Освобожденный Дон-Кихот». (Наркомы в то время, как известно, писали не только доклады). Думаю, что это именно так: слишком уж многое напоминает в герое пьесы Рыцаря Демократии, писавшего из Полтавы свои свои горькие, пророческие письма... О справедливости, о милосердии, о неправедности насилия, какими бы целями оно ни диктовалось... И в самом деле, они могли показаться не очень-то своевременными, эти мысли, когда судьба революции была на волоске и в ее вождей летели пули, пущенные из-за угла... Однако пророки всегда бывают не ко времени, правота их признается слишком поздно.
На письма Короленко, точнее — на мысли, в них содержавшиеся, о целях и методах революции, об отношении к крестьянству, ответил не Луначарский, а Ленин: ответил в 1921 году — нэпом.
В то время Короленко был тяжело болен, и Ленин отдал распоряжение наркому здравоохранения Семашко назначить ему известного врача, отправить лечиться за границу...
25 декабря 1921 года Короленко скончался. Через два дня открывшийся в Москве IX Всероссийский съезд Советов почтил его память вставанием. «На всем протяжении его жизни он был всюду, где слышалось горе, где чувствовалась обида...» — не знаю оценки выше, чем в этих сказанных тогда словах.
Так уж получилось, что мы с женой ни разу не ездили за рубеж. Оно и выглядеть со стороны стало неприлично: все ездят, а мы — нет... Этот про собор святого Петра, воротясь, рассказывает, тот про Монмартр, про Сохо, а мы только слушаем, уши развеся. Про писательский Дом творчества, положим, в Дубултах, куда москвичи в основном ездят, не говорю: тут и объяснять ничего не приходится. Узнают, что ты из Алма-Аты, и завздыхают, закивают сочувственно: мол, действительно, какой уж там Монмартр, какое Сохо... Поскольку для среднего московского литератора все, что расположено за Казанским вокзалом, именуется словом Восток, там, как рисинки в узбекском плове, перемешаны Тимур, Чингисхан, яблоки «апорт», Рашидов, Адылов, мавзолей Биби-ханум и — в лучшем случае — две строчки не то из Джамбула, не то из Омара Хайяма... Короче, от Москвы до Парижа — не то что от Парижа до Алма-Аты, с чем нельзя не согласиться. Так что дело не в москвичах, а — скорее в соседях, живущих в одном с нами доме: под нами — сосед, который съездил в Норвегию, другой побывал в ГДР, третий — старичок с нижней площадки — и вовсе приходится то ли дядюшкой, то ли племянником Леонарду Бернстайну... Да, да, тому самому, сочинителю «Вестсайдской истории», прошлым летом дирижировавшему в Москве... Им что ответишь? Не станешь же каждому объяснять, что была у нас попытка в пятидесятых съездить по турпутевке в Венгрию, были мы в те поры молоды и любопытны... Но все документы мы сдали куда положено, а ответа до ныне так и не получили. Еще раз пробовать не хотелось: что у нас, у самих, — страна маленькая?.. Проживем как-нибудь без ихнего Монмартра и Сохо. «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна», — как певали мы в юности.
