Людей, которые не любят работать, я не могу понять, но Петер как раз не такой, просто у него нет перед глазами определенной цели, он считает себя слишком тупым и ничтожным, чтобы чего-то добиться. Бедный мальчик, он не знает, никогда не испытывал чувства, что делает счастливыми других, да и я не могу его этому научить. Он неверующий, об Иисусе Христе говорит иронически, богохульствует; хоть я тоже не чрезмерно религиозна, мне становится больно всякий раз, когда я замечаю, какой он одинокий, как презирает всех, как нищ духом.
Верующие – счастливые люди, не всякому дано верить в нечто потустороннее. Не обязательно даже бояться посмертной кары; как раз в чистилище, ад и рай многие не верят, и все же религия, все равно какая, не дает человеку сбиться с пути. Дело тут не в страхе Божием, а в заботе о собственной чести и совести. Какими прекрасными и добрыми были бы все люди, если бы они каждый вечер перед сном вспоминали прошедший день и пытались оценить собственные поступки – что было хорошо, а что плохо. Тогда человек, начиная новый день, непроизвольно старался бы быть лучше, глядишь, со временем ему это бы и удалось. Средство, доступное каждому, бесплатное и наверняка очень полезное. Кто этого еще не знает, пусть поймет и проверит на опыте: «Чистая совесть дает силу».
Твоя Анна М. ФранкСУББОТА, 8 ИЮЛЯ 1944 г.
Милая Китти!
Брокс был в Бевервейке и на аукционе купил клубнику. Ее привезли сюда, всю пыльную, перемешанную с песком, но очень много. Не меньше двух дюжин ящиков, для конторы и для нас. В тот же вечер мы шесть банок законсервировали и сварили восемь банок варенья. На следующее утро Мип собиралась варить варенье для конторы.
Полпервого, входная дверь на замке, Петер, папа и Ван Даан, топая по лестнице, таскают ящики, Анна наливает горячую воду из газовой колонки, Марго несет ведро – в общем, «свистать всех наверх!». Странное чувство сжало мне желудок, когда я переступила порог кухни при конторе, где было полно народу – Мип, Беп, Клейман, Ян, папа, Петер: нелегалы и их интендантская служба, все вперемежку, и это средь бела дня! Шторы задернуты, но окна открыты, громкий разговор, хлопанье дверьми, от возбуждения меня стало трясти. Мелькнула мысль: разве мы уже больше не прячемся? Наверно, такое чувство будет у нас, когда мы снова сможем показаться на свет Божий. Наполнив водой кастрюлю, я поспешила наверх. В нашей кухне у стола стояли остальные члены семьи нелегалов и чистили ягоды, вернее, делали вид, что чистят, потому что в рот попадало больше, чем в ведро. Все же скоро понадобилось еще одно ведро, Петер опять спустился в нижнюю кухню, и тут раздается два звонка в дверь, Петер оставляет ведро, бросается наверх, и мы закрываемся за подвижным шкафом. Мы переминаемся с ноги на ногу от нетерпения, кран пришлось закрыть, клубника перемыта только наполовину, но сейчас вступило в силу правило для нелегалов: «Если кто-то чужой в доме, не открывать кранов, а то услышат шум воды».
В час дня приходит Ян и сообщает: это был почтальон. Петер бросается вниз по лестнице. Дзынь, звонок, направо кругом! Я выхожу послушать, не идет ли кто-нибудь, сначала стою у подвижного шкафа, потом на верхней ступеньке лестницы. Под конец мы с Петером, как двое воров, перегибаемся через перила и вслушиваемся в гомон внизу. Незнакомых голосов не слышно. Петер тихонечко спускается по лестнице, останавливается на середине и зовет: «Беп!» Еще раз: «Беп!» Гомон в кухне заглушает его голос. Тогда он сбегает по лестнице и заходит на кухню. Я напряженно слежу за происходящим внизу.
– Скорее наверх, Петер, пришел бухгалтер-ревизор из банка, уходи!
Это голос Клеймана. Петер со вздохом поднимается, мы закрываемся подвижным шкафом.
В полвторого наконец приходит Кюглер.
– Черт меня побери, куда деваться от клубники, на завтрак мне дают клубнику, Ян ест клубнику, Клейман лакомится клубникой, Мип варит клубнику, Беп чистит клубнику, кругом стоит запах клубники, я видеть больше не могу эти красные штуковины и спасаюсь от них наверх, и что же? Здесь моют все ту же клубнику!
Оставшуюся клубнику мы консервируем. Вечером: открываем два горшка. Папа тут же делает из них джем. На следующее утро: открываем две банки, в обед: открываем четыре банки. Ван Даан стерилизовал их при недостаточно высокой температуре. Теперь папа каждый вечер варит джем. Мы едим кашу с клубникой, пахтанье с клубникой, бутерброды с клубникой, клубнику на десерт, клубнику с сахаром, клубнику с песком. Два дня куда ни глянь – всюду одна клубника, потом все кончилось, кроме тех запасов, что оставлены под замком на будущее.
– Послушай, Анна, – зовет меня Марго. – Мы получили от мефрау Ван Хувен горох, около восьми килограммов.
– Очень мило с ее стороны, – отвечаю я.
Действительно, очень мило, но возни с ним не оберешься.
За столом мама объявляет:
– В субботу с утра все будете лущить горох.
И действительно, сегодня после завтрака на столе появилась наша самая большая эмалированная кастрюля, до краев наполненная гороховыми стручками. Даже и просто лущить горох – работа нудная, а тут еще надо было вынимать изнутри стручка твердую кожицу. Я думаю, большинство людей и не догадывается, как богат витаминами, вкусен и нежен гороховый стручок, если удалить эту кожицу. Но названные выше три достоинства это еще не все, главное – что получается в три раза больше еды, чем если бы в пищу употреблялись только сами горошины. Вытаскивать эту кожицу – работа тонкая, чуть ли не ювелирная, возможно, она подходит для педантичного зубного врача и пунктуального специалиста по пряностям, но для непоседы подростка вроде меня это просто кошмар. Мы начали в полдесятого, я работала стоя, в пол-одиннадцатого села, в одиннадцать снова встала, в полдвенадцатого опять села. В ушах у меня стучит: надломить уголок, вытащить кожицу, удалить волоконца, бросить стручок в миску, надломить уголок, вытащить кожицу и т. д. и т. п. Перед глазами у меня плывет: зеленое… зеленое… червячок, волоконце, гнилой стручок, зеленое, зеленое, зеленое. Полнейшее отупение, и, чтобы все-таки как-то с ним бороться, я все утро без умолку болтаю глупости, смешу остальных, но сама чувствую, что пришел мой конец, это отупение выше моих сил. С каждым волоконцем, которое я выдергиваю, во мне крепнет решение, что никогда-никогда я не буду только домашней хозяйкой!
В двенадцать мы наконец идем завтракать, но с полпервого до четверти второго опять вытаскиваем кожицу. Когда мы закруглились, у меня было что-то вроде морской болезни, да и у остальных тоже. Я тут же легла и проспала до четырех, но и проснувшись была не в себе от этого злосчастного гороха.
