– Поляков и без гитары – это не Поляков, – сказал я ему.
– Нет-нет-нет! Играть на гитаре при Сашине-Никольском и даже петь неприлично и нескромно. Я, может быть, и не хуже играю, но никогда никто меня так не слушал, как слушают его. Это какое-то колдовство. Как он воздействует на слушателей, чем и какими манками – не знаю и не понимаю. Единственное, на что я обратил внимание, это на паузы, на дьявольской силы паузы, которые он проживает, не делает, а проживает во время игры на инструменте и во время исполнения романсов. Если бы я позволил себе такие паузы, меня перестали бы слушать. А его в паузах слушают еще собраннее, еще сосредоточеннее, с каким-то скрытым восхищением и восторгом.
Вот, например, цыгане, да и русские исполнители никогда не делали ни одной паузы в первых строчках романса «За зеленым забориком ты не можешь уснуть». Никогда! Александр же Иванович уже за первыми двумя словами «за зеленым» позволял себе маленькую паузу; сразу после третьего слова «забориком» – вторую, да еще проигрыш, нагнетая интерес к сюжету романса. А уж после слов «ты не можешь» устраивал чуть ли не 30-секундную, что просто фантастично, паузу в тексте, заменяя его активными аккордами и проигрышем, отрывая от струн глаза, поднимая голову и проживая на глазах у слушавших какую-то сложную думку-загадку. Затем уж обрушивался, с продолжением основной мелодии в гитаре, на заключительное в строчке слово «уснуть». Я наслаждаюсь его талантом, поэтому с гитарой к нему не пойду.
Александр Иванович принял его очень тепло, но играть все же заставил на своей гитаре. Вава играл. Он волновался, но был в ударе. Александр Иванович чуть-чуть – и заплакал бы от восторга.
– Не понимаю, как ты можешь на слух играть Шопена, Баха? Это гениально! Я преклоняюсь перед тобой!
– А я перед вами, и я тоже не понимаю, как вы волшебно играете и поете, чем, какой силой околдовываете нас!
Гости давно уже разошлись, а два удивительно восторженных человека до утра пили и играли, пели и пели друг другу, то плача, то хохоча, к счастью, не понимая таинства своих талантов. Они понимали друг друга сердцем, добрыми душами и разговаривали колдовскими звуками. И всего из семи нот!
«Я – девушка». Этими словами великая русская актриса Александра Александровна Яблочкина начинала каждую встречу со студентами театрального училища имени Щепкина при Малом театре. А их было, как правило, две за учебный год. Эти встречи – часть ее общественной деятельности.
Ее любили, чтили, уважали, берегли – добрые!
Ею восхищались, гордились – добрые.
Ей завидовали – злые.
О ней в течение чуть ли не ста лет сочинялись разного рода милые, добрые, наивные истории. Разобраться в том, какая из них правда, какая нет – невозможно. Да и не стоит этого делать, так как они все добрые. В этом сочинительстве злым делать было нечего. Все нижеследующие истории – факты.
Заседание художественного совета Малого театра. Государственного! Академического! Да еще ордена Ленина!
Константин Александрович Зубов (народный артист СССР да еще замечательный артист, к тому же – главный режиссер театра):
– Александра Александровна, голубушка, большая просьба. «Сверху» (министерством культуры) нам навязывают постановку плохой пьесы. Нам нужна сильная поддержка для того, чтобы освободиться от этой повинности. Не согласились бы вы навестить Вячеслава Михайловича Молотова (курировавшего искусство) и «заполучить его в наши ряды»?
Яблочкина (высоким, звонким, чистым голосом):
– О, с удовольствием. Когда?
– А вот сейчас же наберем номер телефона секретаря – и с Богом! Рядом ведь…
Это были времена, когда Совет Министров находился напротив гостиницы «Москва» (где сейчас Госдума), в трехстах метрах от театра. Александру Александровну посадили в автомобиль, а художественный совет замер в ожидании своего парламентера.
Через 40 минут появилась Яблочкина, улыбающаяся, разрумянившаяся, с еще более углубившимися ямочками в пухленьких розовых щечках.
– Поздравляю вас, дорогие мои! Еле-еле уговорила! Вячеслав Михайлович пьесу ставить нам… разрешил.
Немая сцена.
Студент:
– Александра Александровна, вы такая добрая, такая мягкая. Вот нас учат искать в ролях, когда злые бывают добрыми…
Скажите, пожалуйста, вы были когда-нибудь на кого-нибудь очень злы?
Яблочкина:
– Почти никогда. Я христианка! Я прощаю злое всем людям, и они делаются добрее. Но однажды, должна признаться, была очень-очень зла на одного весьма солидного режиссера, который меня, ну, уж очень обидел. Я сделала ему замечание по поводу его неинтеллигентного выступления на собрании труппы Малого театра: «Вы забыли, что в этих стенах Ермолова играла!» На что он мне ответил: «Бабушка, с тех пор здесь три раза ремонт делали!» До сих пор не могу простить ему бестактность, хотя должна вам сказать, что при случае рассказываю эту историю, в кругу близких, как очень смешную.
Глубокая ночь. Квартира Яблочкиной. На стенах, словно часовые, – многочисленные портреты известных людей. Среди них и портрет Александра Ивановича Южина, в которого хозяйка была без памяти тайно влюблена (по ее же словам).
В постели сладко спит великая актриса с чепчиком на голове. Вдруг ее кто-то будит. Просыпаться не хочется – сон уж очень хорош. Но, видно, нужно, раз кто-то будит. Открывает глаза и… О, ужас! Две рожи полупьяных мужиков! Пахнет перегаром, чесноком… «Давай драгоценности», – выхрипывает одна из рож…
Яблочкина показала рукой на большую красивую шкатулку. «Физиономии» открыли ее, их глаза алчно заблестели ярче лежавших в шкатулке драгоценностей. Схватили ее и ушли. Вдогонку высоким, но мужественно звучащим голосом обворованная произнесла: «Вам за меня попадет!»
Сама Яблочкина рассказывала: «Дальше – снова сладкий сон…»
«Как это так?», «Как это возможно?», «Да после такого!», «Да я бы…», «Да ведь с ума можно сойти!» – тараторили все.
Яблочкина спохватилась: «Ой! Я забыла сказать, что в картонной красивой коробочке были бутафорские украшения под золото и алмазы. Цена им грош!»
Ну, не чудо ли Александра Александровна?
Есть, есть чудеса! Ей-ей!
Часто врачи и коллеги, руководствуясь самыми добрыми помыслами, отговаривали постепенно терявшего зрение знаменитого артиста от участия в спектаклях и концертах. Дело в том, что ослепленный огнями рампы и выносными прожекторами, он терял на сцене ориентацию, а во время уже последних спектаклей в своей жизни, ведя диалог с партнером, адресовал свои реплики иногда мимо него. Тем не менее это ни в коей мере не отражалось ни на логике поведения, ни на силе воздействия на зрительный зал. Буквально за месяц-два до смерти партнерам приходилось помогать ему и выходить на сцену, и покидать ее…
