Вечером я прогулялся по улицам Блэксмита. Мерцание голубоглазых телевизоров. Голоса в трубках кнопочных телефонов. Где-то далеко бабушка с дедушкой, прижавшись друг к другу в кресле, нетерпеливо приникли к трубке, а в это время посредством модуляции несущих волн образуются звуковые сигналы. Это голос их внука, взрослеющего мальчишки, чье лицо красуется на моментальных снимках, стоящих в рамках вокруг телефона. Глаза стариков светятся радостью, но к этой радости примешивается, омрачая ее, осознание какой-то сложной и прискорбной ситуации. Что говорит им юнец? Он несчастен из-за отвратного цвета лица? Хочет бросить школу и всю рабочую неделю трудиться в магазине «Фудленд» – укладывать товары в пакеты? Он уверяет их, что любит укладывать товары в пакеты. Только это и доставляет ему удовольствие. Первым делом кладешь галлоновые кувшины, упаковки баночного пива выравниваешь по краям, для тяжелых товаров – двойной пакет. У парня это отлично получается, он уже приобрел сноровку и, даже не успев еще ни к чему притронуться, ясно видит, как должны быть расположены в пакете товары. Похоже на дзэн, дедуля. Я выхватываю из стопки два пакета, аккуратно засовываю один в другой. Главное – не помять фрукты, следить, чтобы не разбились яйца, мороженое – в сумку-холодильник. Каждый день мимо проходят тысячи людей, но меня никто не замечает. Мне нравится, бабуля, это абсолютно безопасно, именно так я хочу прожить всю жизнь. А старики, любящие его несмотря ни на что, с грустью слушают, прильнув к трубке глянцевитого «Тримлайна», белой «Принцессы», стоящей в спальне, простого коричневого «Ротари» в обшитом панелями дедушкином подвальном убежище. Старик запускает пятерню в копну своих седых волос, старуха подносит к глазам очки со сложенными дужками. Склоняющаяся к западу луна то и дело скрывается за стремительно несущимися по небу облаками, времена года сменяются в мрачном монтаже, покуда вокруг не воцаряется зимнее безмолвие, глубокая тишина ледяного ландшафта.
Ваш врач в этих знаках разбирается.
Долгая прогулка началась в полдень. Я не предполагал, что все это выльется в долгую прогулку. Думал, поразмышляем немного о том о сем – Марри с Джеком, – побродим полчасика по территории колледжа. Но вышло так, что мы почти до вечера кружили по городу, совершив серьезную сократовскую прогулку, имевшую практические последствия.
Мы с Марри встретились после его семинара по автокатастрофам и побрели вдоль внешней границы территории, мимо обшитых кедровым гонтом кооперативных домов, занявших свою обычную оборонительную позицию среди деревьев – мимо скопления жилых домов, настолько хорошо гармонирующих с окружающей средой, что на зеркальные стекла окон то и дело натыкаются птицы.
– Вы курите трубку, – сказал я.
Марри заискивающе улыбнулся:
– Это неплохо смотрится. Мне нравится. Это производит впечатление.
Улыбаясь, он потупился. Черенок у трубки был длинный и узкий, а чубук имел форму куба. Светло-коричневая трубка, похожая на некий старый, видавший виды предмет домашней утвари – быть может, на древнюю реликвию меноннитов или шекеров. Интересно, не подобрал ли Марри ее в тон к своим длинным бакенбардам, придававшим его лицу некоторую суровость. Казалось, его жесты и обороты речи скованы традицией строгой добродетели.
– Почему мы не в состоянии осмыслить смерть? – спросил я.
– Это же очевидно.
– Вот как?
– Иван Ильич кричал три дня. Большей осмысленности от нас добиться нельзя. Толстой и сам силился понять. Он до ужаса боялся смерти.
– Такое впечатление, будто наш страх и становится ее причиной. Будто научись мы не бояться, каждый мог бы жить вечно.
– Мы сами приближаем ее своими разговорами. Вы это имеете в виду?
– Не знаю, что я имею в виду. Знаю только, что я просто делаю вид, будто продолжаю жить. С медицинской точки зрения, я уже умер. У меня в организме растет туманный сгусток. За такими вещами медики следят, как за искусственными спутниками. И все это – результат воздействия побочного продукта, образовавшегося при производстве инсектицида. В моей смерти есть что-то неестественное. Какая-то она ограниченная, неполноценная. Я застрял где-то между небом и землей. На моей надгробной плите следовало бы выгравировать баллончик с аэрозолем.
– Хорошо сказано.
– В каком смысле – хорошо сказано? Я хотел, чтобы он со мной поспорил, поднял мое умирание на более высокий уровень, придал мне уверенности.
– Вы считаете, что это несправедливо?
– Разумеется! А что, разве мой ответ банален?
Казалось, он пожал плечами.
– Подумайте о том, как я жил. Разве была моя жизнь бешеной погоней за наслаждениями? Разве был я одержим стремлением к самоуничтожению, разве употреблял запрещенные препараты; гонял на быстроходных машинах, злоупотреблял алкоголем? Бокал сухого хереса на вечеринке для преподавателей. Я ем легкую пищу.
– Это неправда.
Он с важным видом попыхивал своей трубкой, втягивая щеки. Некоторое время мы шли молча.
– Вы считаете свою смерть преждевременной? – спросил он.
– Все смерти преждевременны. Ни один ученый еще не объяснил, почему мы не можем жить сто пятьдесят лет. А ведь некоторые и вправду столько живут – судя по газетному заголовку, который я видел в супермаркете.
– Не считаете ли вы, что именно ощущение незавершенности вызывает у вас самое глубокое сожаление? Ведь есть дела, которые вы еще надеетесь довести по конца. Незаконченная работа, проблемы, требующие умственного напряжения.
– Смерть вызывает самое глубокое сожаление. Смерть – единственная серьезная проблема. Ни о чем другом я не думаю. Речь идет только об одном. Я хочу жить.
– Из одноименного фильма Роберта Уайза с Сьюзен Хэйуард в роли Барбары Грэм, осужденной за убийство. Музыка Джонни Мандела – энергичные джазовые композиции.
Я посмотрел на него.
– Значит, вы хотите сказать, Джек, что даже если бы добились всего, чего надеялись добиться в личной жизни и работе, смерть все равно внушала бы вам такой же страх.
– Вы что, с ума сошли? Конечно! Так может думать только элитист. Вы бы спросили упаковщика из супермаркета, боится ли он смерти не потому, что это смерть, а потому, что еще осталась интересная бакалея, которую ему хотелось бы уложить в пакеты?
– Хорошо сказано.
– Речь идет о смерти. Я не хочу, чтобы она чуть помедлила, позволив мне дописать монографию. Я хочу, чтобы она оставила меня в покое, дав пожить еще лет семьдесят или восемьдесят.
– Статус обреченного человека придает вашим высказываниям определеннуе убедительность и авторитетность. Мне это нравится. Думаю, по мере приближения рокового часа вы начнете понимать, что люди стремятся услышать каждое ваше слово. От слушателей отбоя не будет.
