Мы еще немного поговорили.
— Как давно ты разносишь газеты? — спросил я.
— Три года, — живо ответила она.
Шел август сорок второго. Значит, она работала с самого начала войны.
— И все три года только этим и занималась?
— Да, только этим. Начальник говорит, у меня здорово получается «растворяться в пейзаже», потому что я на вид дура дурой.
Мы оба рассмеялись. Смех вдруг преобразил ее лицо — оно немножко округлилось, смягчилось.
— И сколько у тебя адресатов?
— В списке сто двадцать пунктов, — спокойно ответила она.
У меня глаза на лоб полезли. Это же нечеловеческая нагрузка! Она заметила мое удивление и кивнула:
— Да. Я дважды в неделю обхожу сто двадцать адресов.
— Это по сколько же получается в день?
— Примерно по сорок. Когда как. Иногда меньше, если очень устаю.
Мне стало очень жаль ее. Она с трудом оторвалась от стула:
— Ну, мне пора. Сегодня еще в одиннадцать мест надо сбегать.
— Это, наверно, страшно утомительно, — сказал я.
— Да нет. Но, знаете, у меня теперь одна мечта. Чтобы после войны устроиться на такую работу, где можно все время оставаться на одном месте и куда, наоборот, ко мне бы приходили другие. Пошла бы даже служительницей в общественный туалет.
Я не знал, что ответить.
— Спасибо за угощение, — сказала она, уходя.
Между тем Бронка считала себя счастливой по сравнению с женщинами, которые, как она говорила, «путаются с немцами». Так презрительно говорили о каждой, кого хоть раз видели с немцем на улице или за одним столиком в кафе. Им приходилось жить с несмываемым клеймом позора. Но Бронка была уверена, что не все такие женщины одинаковы:
— Некоторые, конечно, просто гуляют с немцами, их осуждают, и правильно. Но у других нет выбора.
И она рассказала мне историю одной своей знакомой, которую соседки дружно осуждали за то, что она «путается с немцами». Она жила в небольшой, хорошо обставленной двухкомнатной квартире. Муж ее был в плену у немцев. Обычная женщина среднего достатка, не большая и не меньшая патриотка, чем все остальные. Получала подпольные газеты и делала все, что могла.
Несколько месяцев назад немцы поселили у нее своего офицера. А тот возьми и пригласи ее в кафе послушать музыку. Она отказалась раз, другой, шесть раз подряд, и тогда взбешенный немец пригрозил: если она не пойдет с ним в кафе, ее отправят в концлагерь.
— Ну и что ей было делать? — возмущалась Бронка. — Она не Жанна д’Арк, а несчастная женщина, которой хочется дожить до конца войны и дождаться мужа. Ей не у кого просить защиты. Она не участвует в Сопротивлении. У нее не было выбора. А ее обзывают всякими гнусными словами. Люди косо смотрят на нее в кафе, а она боится и их, и того немца, а иногда вообще еле жива от страха, потому что в сумочке лежит подпольная газета. Думаете, ей легко? Женщинам на этой войне вообще достается больше, чем мужчинам.
Глава XXVI
Заочное венчание
В подполье его звали Витек, он был одним из лидеров крупной организации, занимавшейся образованием и религией[127]. Вместе с группой друзей он озаботился проблемой воспитания молодого поколения поляков. Кроме того, Витек издавал газету «Правда». Талантливый, смелый, предприимчивый человек лет тридцати пяти, он был душой организации, одним из двух ее вдохновителей. Второй была очень известная польская писательница. Она определяла особое лицо организации, привлекала новых членов, заражала их своим пылом[128].
Помощницей и связной Витека была девушка, которую знали под псевдонимом Ванда[129]. Вместе с писательницей они составляли неразлучное трио. Всегда веселые, неутомимые и неунывающие, писали, печатали и распространяли замечательные брошюры — некоторые даже попадали за рубеж и переводились на другие языки. Так, на английский перевели брошюру «Голгофа», в которой описывался концлагерь Аушвиц. Я часто встречался с ними не по делам, а просто для того, чтобы подышать окружавшей их атмосферой заразительного оптимизма, бодрости духа и азарта.
Но в середине 1942 года их разлучили. Ванду случайно, при проверке документов, арестовали, посадили в тюрьму, пытали в гестапо, она никого не выдала. В концлагерь ее не отправили, но и не отпустили, а оставили в варшавской тюрьме Павяк. Нам удалось установить с ней связь. Витек и Ванда каждую неделю обменивались записками. Витек подробно рассказывал Ванде о событиях во внешнем мире, она ему — о происходящем в тюрьме. А кроме того, уговаривала его и всех нас не падать духом, как будто нам было хуже, чем ей. И постепенно, каким-то невероятным образом, между ними возникло новое чувство: то ли оно родилось еще раньше, а обстоятельства придали ему силы, то ли эмоции обострило нервное напряжение, в котором пребывали они оба.
Словом, в результате этой переписки Витек и Ванда, разлученные тюремными стенами, горячо полюбили друг друга. Помню, с какой радостью и гордостью Витек показывал мне письмо от Ванды. В тюрьме она поняла, что любит его, говорилось там. Он был потрясен и всю неделю пытался сочинить достойный такого признания ответ. Наивный и неловкий, как школьник, он даже обратился за советом к писательнице и ко мне.
Мы посмеялись над ним, предложили, чтобы писательница продиктовала ему письмо — дескать, у нее лучше получится. Но Витек не оценил нашу шутку и, собравшись с духом, сам написал Ванде, что давно любил ее, но не решался сказать и вот, наконец, она сама позволила ему открыть сердце.
Переписка продолжалась. Кое-что я читал. Письма Ванды всегда были спокойны, серьезны и полны заботы о любимом. Скоро Витек предложил ей пожениться. Конечно, она не могла прийти в костел на венчание, но Витек проконсультировался со священником и выяснил, что можно обвенчаться per procura[130]. Для этого достаточно согласия невесты.
Все уладили за две недели. Вместе с четырьмя другими свидетелями я присутствовал на этой трогательной церемонии в маленьком старом костеле на окраине Варшавы. Обряд совершал священник из наших сторонников. Он произнес короткую взволнованную речь о причудливых поворотах истории, что как нельзя лучше соответствовало ситуации. Когда-то, сказал он, заочный брак был привилегией королей, их доверенные лица были пышно разодеты и увешаны бриллиантами, а храм по такому случаю украшен парчой и гобеленами. В толпу швыряли пригоршни золотых монет, и народ на улицах кричал «За здравствует король!» и «Да здравствует королева!».
— Времена изменились, — сказал в завершение священник. — И вот я, с благословения Церкви, венчаю вас заочно не потому, что вы богаты и знатны, а потому, что вы самые бедные, угнетенные и преследуемые. Тебя, Витек, стоящего здесь, у алтаря, и женщину, представляющую ту, кого ты берешь в жены. — Он обернулся к писательнице, которая представляла Ванду, и добавил: — Когда-нибудь вы опишете жизнь этой пары, и это, надеюсь, будет вашей лучшей книгой.
