глаза от света. На тыльной стороне ладоней она нарисовала контуры ромашек, как делают дети, когда им скучно или одиноко.
Плотный круг электрического света охватывал ее очертания – он делал ее уязвимой и нетронутой. Глядя сверху на спящую под лампой Мюриэл, даже после всех горестей, после всей злости где-то глубоко внутри я почувствовала былую любовь, и сердце мое шевельнулось. Она открыла глаза, спросила, на что я смотрю. «Ни на что», – ответила я, лишь бы не случилось очередной перепалки. Она не была моим творением. Она никогда не была моим творением. Мюриэл оставалась собой, и я лишь поспособствовала этому процессу, как и она – моему. Я высвобождала ее гнев так же, как она высвобождала мою любовь, и именно поэтому мы были друг для друга бесценны. Мне нужно было отпустить, оставить навсегда только Мюриэл из моей головы. Та же Мюриэл, что щурилась с дивана, принадлежала лишь себе, кем бы она ни была.
Я начала посещать бары в одиночку и по будням: «Баг», «Третья страница», «Стойло пони», «Семь шагов»… Той зимой я несколько раз видела Мюриэл, после того как Джоан от нее сбежала. Она сидела в углу очередного бара и плакала. Прежде она никогда не плакала на публике. Ее голос утратил сладость. Порой она кричала, закатывала скандалы, и ее вышвыривали из клуба. Пьяной я ее раньше тоже никогда не видела. Я вспомнила ту ночь в Куэрнаваке, когда слышала в садах на огороженной территории вой Евдоры, отупленной текилой.
Пьяная, с растрепанными, спадающими на лицо волосами, с кривым полусогнутым мизинчиком, Мюриэл выглядела маслянистым ангелом, павшим на землю и ставшим человеком. По словам Никки, она наконец оправилась от последствий электрошока. Иногда я отводила Мюриэл в ее квартиру и укладывала спать, иногда приводила к себе. Однажды на Седьмой улице я лежала без сна в соседней комнате и слушала, как она в забытьи зовет Джоан поиграть в снежки. И наконец, как-то ночью, спускаясь в «Семь ступеней», я приметила Мюриэл, сгорбившуюся в дальнем углу бара, спиной ко мне. Я повернулась и быстро вышла, чтобы она не успела оглянуться и заметить меня. Я устала быть ее хранительницей.
Краденые, искаженные, но такие знакомые ритмы Пресли гирляндами повисли на той зиме.
Забыла меня моя детка, и нашел я новое место теперь,
Оно в конце Одинокой аллеи – Разбитого Сердца отель.
На Рождество Мюриэл уехала домой, в Стэмфорд. По сути, обратно она не вернулась и следующей весной записалась в инсулиновое отделение государственной больницы, где Тони работала в экспериментальной программе для шизофреников.
Прежде чем покинуть Седьмую улицу навсегда, Мюриэл сожгла все свои стихотворения и дневники в оцинкованном ведерке, поставив его перед зеленым диваном в средней комнате. От его дна на старом цветастом линолеуме остался нестираемый след в форме кольца. Мы с Фелицией вырезали старый квадратик и приклеили на его место кусок с таким же узором, найденный следующей весной на улице Деланси.
Джерри была молодой, Черной, жила в Квинсе, и у нее был нежно-голубой форд, который она называла Голубой рыбкой. С виду она казалась почти обычной – волны аккуратно уложенных волос, рубашки и серые фланелевые слаксы, – но в общении выяснялось, что она совсем не обычная.
По приглашению Джерри и нередко на ее машине мы с Мюриэл ездили по выходным на вечеринки к разным женщинам в Бруклине и Квинсе.
На одной из таких вечеринок я и познакомилась с Китти.
Через несколько лет, встречая ее в «Свинг-рандеву», «Стойле пони» или «Третьей странице», во время моих одиноких скитаний по второсортным лесбийским барам сиротливой весной 1957-го, я почему-то с легкостью вспоминала, как пахло на вечеринке, где мы увиделись впервые. Это было летней ночью в зеленом Квинсе, в районе Сент-Албанс, и пахло там пластиковыми чехлами для мебели, спиртным, маслом для волос и женскими телами.
В каркасном доме с кирпичным фасадом нижняя комната для отдыха, отделанная сосной, словно оживала и пульсировала от громкой музыки, хорошей еды и красивых Черных женщин, одетых абсолютно по-разному.
Были там летние костюмы, перепоясанные бечевкой, с крахмально-блестящими воротничками, распахнутыми на шее из-за летней жары. Были белые габардиновые слаксы со складками впереди или узенькие брючки в облипку в стиле Плющевой лиги – для самых тощих. Были джинсы «Кауден» цвета пшеницы, с острыми стрелками по обычаю того лета, а заодно с ними – пара-другая серых брюк с пряжками позади, поверх натертых мелом ботинок из оленьей кожи. Была уйма военных ремней – широких, черных, кожаных, с блестящими тонкими пряжками, что продавались в военторге, – и оксфордские рубашки из новомодного дакрона, который не требовал утюжки, с его плотной, но просвечивающей хрусткостью. Эти рубашки, с короткими рукавами, мужские по виду, обычно аккуратно заправлялись в брюки с ремнем или в узкие, облегающие прямые юбки. Разбавляли картину одна-две трикотажных рубашки – их позволялось носить навыпуск.
Шорты-бермуды и их ближайшие родственники, но покороче – шорты-ямайки – уже стали появляться дайк-шик-сцене, где правила моды были столь же кровожадными, что и стильная тирания Седьмой авеню или Парижа. Эти шорты носили и буч, и фэм, и потому они медленно внедрялись в гардеробы многих модных лесбиянок – чтобы сигналы оставались очевидными. Одежда часто становилась самым главным способом показать выбранную женщинами сексуальную роль.
Тут и там в комнате встречались всполохи ярко окрашенных юбок ниже колена, надетых поверх облегающих корсажей. Тут же – тесные платья-футляры и блеск высоких тонких каблуков рядом с ботинками, кроссовками и лоферами.
Фэм носили тщательно завитые стрижки паж, что обрамляли их лица скульптурными композициями из кудрей или перышек. И над всем витал сладковатый запах чистоты, типичный для салонов красоты и для собраний Черных женщин в пятидесятые: столь отчетливо запах горячей щетки и помады для волос примешивался к иным ароматам комнаты.
Бучи стриглись коротко – заостренный сзади «утиный хвост», короткий боб, а иногда и плотный кудрявый пудель, предвосхитивший натуральное афро. Но это было редкостью, и я могу припомнить лишь одну Черную женщину на вечеринке помимо меня самой, у которой волосы не были выпрямлены, – и то она была нашей знакомой по Нижнему Ист-Сайду. Звали ее Айда.
На столе за встроенным баром выстроились открытые бутылки джина, бурбона, скотча, содовой и разнообразных смесей. Сам бар был уставлен вкусностями всех сортов: чипсы, соусы, маленькие крекеры, канапе с яичным салатом или пастой из сардин. Были там и тарелки вкуснейших жареных куриных крыльев и полный лоток салата из картофеля и яиц с уксусом. Вокруг главных блюд
