Вместе с этим письмом посылаю и ему открытку. Смотри, женушка, чтобы ты у меня не заразилась корью; хотя ты и генеральша, и старушка, но слышал я когда-то, что корь случается и с титулованными особами. Эти два дня так занят официальными вещами, что перестал даже читать. Мой адъютант читает сейчас «Любовь дикаря» Арцыбашева и вне себя от этой мерзости. Писатель, могу сказать! Если у него иссякнет дарование (к сожалению, несомненное), я ему советую заняться продажей из-под полы порнографических карточек.
Праведников стоит над душою. Давай мордочку и глазки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
30 декабря 1915 г.Дорогая моя женушка!
(Это написано без очков.) Я тоже закутил: позавчера был у нач[альника] дивизии, где провел время почти до вечера; вчера в метель задумал посетить окопы своего полка, а вечером отправился в баню. Сейчас только что встал, и меня ждут пышки… наевшись до отвалу, сажусь вновь за письмо. Отвечаю на твои вопросы: [1)] Осипа пока не могу отпустить, так как пока еще запрещены командировки (ограничены), а главное – сам жду назначения, после которого все может выясниться и до которого Осипа отпустить от себя не решаюсь; 2) Маслов устроился опять главным поваром, и это для него хорошо настолько, что решил его не брать… он все какой-то бледный: или слишком злой человек, или чем-либо болен… в денщики не годится; 3) Бумагу со спичками я подпишу и отправлю тебе с Никол[аем] Петровичем [Кондаковым], который наконец-то, кажется, выезжает в Петроград. У нас сейчас стоит зима, мороз третий день, и мы все облегченно вздохнули.
Куда теперь меня денут как генерала – не знаю… все это покрыто мраком. Ни от Кортацци, ни от Грундштрема дальнейших сведений нет. Конечно, какое-либо назначение должно совершиться. Лучше бы мне сейчас в Петроград по таким соображениям: если война оборвется месяца через 2–3, я захвачу место в столице (далее будет труднее), если она затянется, я успею вернуться на фронт в роли нач[альни]ка дивизии. Теперь я мог бы написать, пока еще свежи воспоминания… потом их вытрут новые и менее интересные. Да и с женкой хочется пожить… про это уж говорить нечего.
Павлуше [Снесареву] напиши ответ, скажи, что от умных и интересных людей приятно получать длинные письма… он, гляди, и новое напишет. Относительно контузии он меня насмешил… где же тут отдых возьмешь, да еще систематический. У меня еще что-то делается с двумя пальцами правой руки – мизинцем и тем, что рядом с ним, они очень часто как-то замирают, как от осушки… тоже думаю (да и доктор Федя согласен), что отзвук контузии… Сейчас как будто стали отходить. Федя объясняет, что при ушибе правой части (24 августа) задет был нерв, который ведет к этим пальцам, вот они и пошаливают. Ну это, конечно, пустяки, и массажем все постепенно исправим. Чеканов стоит над душою, и надо кончать. Вчера писем от тебя не было, завтра надеюсь получить не меньше двух. Как-то пройдет корь у Генюши, он уже мальчик большой. Раз Ал. Пот. [очевидно, врач семьи Снесаревых] был, то все, значит, будет предусмотрено. Вероятно, сейчас ты собираешь к нам Назаренко; хорошо, если ты заставишь взять с собою большой багаж, а не все сдавать в товар[ный] вагон… Маслов привез только письма и газеты, а посылки идут где-то еще с другими вещами.
Давай, голубка, мордочку и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу и маму. А.
31 декабря 1915 г. Ст. Алексинец.Дорогая моя женушка!
Спешу черкнуть несколько слов, чтобы послать их тебе с Ник[олаем] Петровичем. Он тебе расскажет про наше житье-бытье. Вчера вновь проверял полевые караулы, что было трудно делать ввиду снега, на котором наши фигуры ярко очерчивались… но противник на удивление не дал ни по нам, ни вообще ни одного выстрела, хотя мы скользили в немногих ста шагах вдоль его окопов. Это была вообще удивительная тишина, которой я еще ни разу не переживал за всю кампанию… С непривычки как-то странно даже чувствовалось.
Завтра Новый год, и я думаю над тем, что-то он нам даст… не нам с тобою, моя золотая детка, одинокой паре с тремя цыплятами, – что мы!.. а нашей родине, которая второй год живет судорогами гигантской борьбы. Поскольку могу судить по слухам, на юге наши дела идут медленным темпом, жертвы уже велики, а результаты пока малы. Поговаривают даже об уходе Иванова! Правда, обстановка очень тяжелая: бездорожье, гнилая зима и т. д. Подождем, посмотрим! Я как-то особенно нервно переживаю эти южные события, так как возлагал на них очень большой и стратегический, и нравственный вес. Может быть, это еще и выправится. Сегодня, напр[имер], слышно о взятых нами орудиях и о форсировании р. Стрыпи. Это письмо ты не показывай другим или читай из него не все… грустное в нем я писал только для тебя, моя золотая женка.
Сейчас у меня очень большой боевой участок, около 20 верст, и дел у меня значительно прибавилось. Уже 3–4 дня, как совсем ничего не читал. Много хлопот с питанием полков, и твой супруг шныряет все по кухням и ругательски ругается. Вообще, эта кислая зима далась нам; сколько ужасного и изнурительного труда требует теперь окопная жизнь… то нужно чистить окопы от грязи, то выливать воду, то чистить от ураганного снега. На людей бывает порою жалко смотреть. Сейчас у нас стали морозы, кругом снег, сейчас тихо, и этой погоде, избавительнице нашего серого человека, я радуюсь, как малый ребенок.
Читает ли теперь что-либо моя женушка, и что именно? Она об этом не говорит мне ничего. Я, благодаря свободным двум месяцам, столько прочитал, что нагнал свои знания и упущения…
Накануне Рож[дества] Хр[истова] в 134-м полку был расстрелян нижний чин, пытавшийся бежать к противнику. И задана же была твоему мужу задача! Это был первый случай у нас в дивизии, и мне страшно было интересно проследить его во всех его подробностях, а особенно с педагогической точки зрения. Батюшка О[тец] Лев, причащавший н[ижний] ч[ин] пред казнью, а затем его похоронивший, рассказал мне все подробно 1–2 часа спустя после завершения всего дела. Лично сам он был очень потрясен, а про офицеров, которые присутствовали при казни (резервного батальона), говорил, что они были белы как полотно… Что касается до ниж[них] чинов, которые расстреливали (одно отделение – 12 чел.), и тех, которые присутствовали (по два от роты), они были спокойны, а стрелявшие как-будто даже и безразличны, так сильно были они увлечены процессом заряжания и повторного стреляния… Дело в том, что после первого залпа казнимый еще был жив и странно… два раза кивнул сверху вниз головой, как будто с упреком… понадобился второй залп… Особенно меня интересовало, как отнесутся н[ижние] чины. В нашем полку почти даже и не знали, а по свидетельству командира 7-й роты, он не слышал по этому поводу ни разговора, ни вопроса… По-видимому, солдаты отнеслись безразлично, как к одной еще мимоходящей смерти, но принесенной своими, а не врагом. Осип так характеризовал отношение их: «Что ж, заслужил свое… не полагается бегать», и вообще на мои несколько раз обращенные к нему вопросы отвечал без оживления… ничего тут, мол, нет ни интересного, ни поражающего… Словом, мне думается, расстрелян человек – и больше ничего: ни следа, ни влияния. Когда я задумаюсь над сотнями тех смертей, которые ходят вокруг нас вот уже второй год, ходят изо дня в день, делая сердце жестким и угрюмо холодным, приучая его и воображение ко всем текущим ужасам, то что тогда значит лишняя и притом одинокая смерть? Был человек – и нет его, вот и все… Осипу и говорить об этом неинтересно: «Не ходи, куда не нужно».
