Набегают сумерки, уже плохо видно, и мой посыльный ждет моих писем. Давай, голубка, твою головку и глазки, а другая именинница хоть свою задницу, и двух наших воинов, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целую папу и маму и поздравляю их с парой именинниц. А.
23 декабря 1915 г. [Пометка рукой Е. В.: личное]Дорогая моя, славная, ласковая, беленькая, шатененькая, тоненькая, изящненькая, добренькая, сероглазая, правильноносая, крошечноножненькая, короткопальцевая, миниатюрная, легкокрылая, мужелюбка женушка, сижу сейчас и думаю, что ты у меня завтра именинница, и мне весело и уютно думать об этом. Покупал ли я тебе когда-либо подарки по этому поводу и случаю? Кажется, никогда, исключая, может быть, цветы, но если я не люблю праздновать свои дни рождения и ангела, то твои я готов праздновать охотно. В них для меня рисуется и смысл, и ясная эра нашей семейной истории. Если бы тебя не было, я бы остался один до конца дней своих, брел бы по земле одинокой тропою, пока не ослабли бы ноги и не приютил бы меня случайный забор житейской улицы, а ветер не закрыл бы мои усталые глаза навеки. Но ты нашлась где-то в точке мира, в любимом Бабуром городке, затерянном на краю Туркестана и приплюснутом к могучим контрофорсам Алая; нашлась тогда, когда уже многое и многое меня или утомило, или разочаровало, когда я понял горечь быстротекущих восторгов и расценил отраву сладостей жизни, когда, еще не живши, я уставал жить и, сторонясь наслаждений, я уже уставал наслаждаться… Ты нашлась, русалкой поднялась из волн Ак-Буры и с полудетской простотой, с ласковостью нелукавого сердца сказала мне: «Ну пойдем, брось хмурить брови и давай заживем в мире по-новому…» И мы пошли, и зажили, и понесли в люди нашу веру и наши сердца, наделали много глупостей… и люди нас обманули, и жизнь над нами надсмеялась… Но мы не заробели и старались лишь о том, чтобы наш челнок обеспечить прочными якорями… их мы нашли три и, опершись на них, сделали наш челн устойчивым и определенным. Мы продолжали путь с новыми силами, и тем, которые согрешили пред нами в прошлом, мы стали слать нашу смешливую улыбку, а потом и прощенье. И когда ладья на своем пути миновала целый десяток лет, когда люди стали вокруг ясны, мы же остались целы, якори были при нас, а море перестало нас бросать из стороны в сторону, мы взглянули друг другу в глаза по-новому, как будто только сейчас увидели друг друга, и оба рассмеялись, и с тихой грустью, но ласково и тепло пожали друг другу руки… Тогда мы разболтались, словно никогда раньше не говорили, и наперерыв спешили сказать один другому то, что когда-то забыли или не умели сказать десять лет раньше… И странно, но и трогательно звучало это запоздалое признание, как отзвук, как эхо давно захороненной песни… и мы сами дивились нашему настроению, дивились нашей смелости… Это все пришло мне в голову; я передумываю это не один раз, и мое бедное сердце окутывает тихая радость, а в душе встает благодарение Творцу, который дал мне женушку и никогда не забывал нас в нашем пути…
Со днем Ангела, дай себя и три наших якоря, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
28 декабря 1915 г. [Открытка]Дорогой мой беленький сынок!
Я получил много твоих писем, и в каждом из них интересные рисунки. Они так похожи на войну, как будто ты был тут со мною и рисовал войну с натуры. Особенно хорошо у тебя рвется граната – совсем настоящая. Поцелуй и поблагодари за письмо Еичку. Надеюсь, что ты теперь совсем уже выздоровел после своей кори. Я жив и здоров. Австрийцев колотим – только пищат, как мыши. Крепко целую тебя. Твой папа.
28 декабря 1915 г.Дорогая моя женушка!
Поздравляю тебя и всех наших с праздниками и с наступающим Новым годом. Пожелания могут быть только одни: одолеть накрепко врага и заключить почетный мир; все остальные пожелания исчезают за этими большими и общими. Позавчера, в момент моего вставанья, мне подали телеграмму Архангельского с извещением о моем производстве в генералы. Пол[ковник] Люткевич еще накануне как-то сообразил и по телефону уже принес мне проект поздравления. После моего вставанья я отправился на «чай» в свой полк, где меня поздравляли и куда полетели телефонограммы от батальонов и разных лиц. На другой день – вчера – был во втором полку бригады, где завтракал, а оттуда проехал к Черкасову, с которым много болтали и у которого я потом обедал. Возвращался ночью, полями, по страшной грязи; луна пробилась сквозь тучи только в самом конце пути. Намечтался в этот путь вдоволь. Если случайно увидишь Архангельского, поблагодари его за добрую память. Старшинство я получил с 24 августа 1915 [года], т. е. 4 месяца. Это особенно удачно в нравственном смысле; офицеры говорят: «Пусть теперь кто-либо скажет о 24 авг[уста] недоброе… мы ответим: наш командир за этот день получил генерала». Теперь я поднимаю и другие вопросы: о моем первом генеральстве и о Георгии. О первом я буду писать Алекс[андру] Александровичу [Павлову].
К своему новому чину никак не могу привыкнуть; мне всё кажется или что рядом появился какой-то генерал, или говорящий со мною иронизирует. На это похоже тем более, что «Ваше Пр[евосходительст]во», чтобы не сбиться с «г[осподин]н пол[ковни]к», произносится с особым старанием.
«Седенький» совсем меня умилил своими письмами, я их получил что-то 5 или 6. Писать он будет неплохо. Воображаю его морденку, наклоненную старательно над столом, и маленькую (материнскую) лапку, медленно двигающуюся по крупным каракулям. А тут же недалеко сидит просительница, которой он (как какой-либо наемный писарь, под мостом или около лавки) пишет письмо «на войну» «далекому папе». Ты, моя детка, перестала что-то фотографировать и впрямь, пожалуй, закутила. Вот бы тебе картина для фотографирования!
Вместе с этим письмом посылаю и ему открытку. Смотри, женушка, чтобы ты у меня не заразилась корью; хотя ты и генеральша, и старушка, но слышал я когда-то, что корь случается и с титулованными особами. Эти два дня так занят официальными вещами, что перестал даже читать. Мой адъютант читает сейчас «Любовь дикаря» Арцыбашева и вне себя от этой мерзости. Писатель, могу сказать! Если у него иссякнет дарование (к сожалению, несомненное), я ему советую заняться продажей из-под полы порнографических карточек.
Праведников стоит над душою. Давай мордочку и глазки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
30 декабря 1915 г.Дорогая моя женушка!
(Это написано без очков.) Я тоже закутил: позавчера был у нач[альника] дивизии, где провел время почти до вечера; вчера в метель задумал посетить окопы своего полка, а вечером отправился в баню. Сейчас только что встал, и меня ждут пышки… наевшись до отвалу, сажусь вновь за письмо. Отвечаю на твои вопросы: [1)] Осипа пока не могу отпустить, так как пока еще запрещены командировки (ограничены), а главное – сам жду назначения, после которого все может выясниться и до которого Осипа отпустить от себя не решаюсь; 2) Маслов устроился опять главным поваром, и это для него хорошо настолько, что решил его не брать… он все какой-то бледный: или слишком злой человек, или чем-либо болен… в денщики не годится; 3) Бумагу со спичками я подпишу и отправлю тебе с Никол[аем] Петровичем [Кондаковым], который наконец-то, кажется, выезжает в Петроград. У нас сейчас стоит зима, мороз третий день, и мы все облегченно вздохнули.
