Когда встал вопрос об узаконении его связи с моей матерью, это оказалось для него делом непростым и еще одним испытанием. Ему нужно было уйти из полка, так как офицер не мог жениться на крестьянке. Александрович снова поступился своей совестью — из полка не ушел и бросил мою мать. Деда в то время прогнали из вольтижеров, а я стал внебрачным ребенком, или, как тогда говорилось, «незаконнорожденным».
Дед с семьей переехал в Воронеж, служил сперва кучером, а состарившись, ночным сторожем.
В Воронеже мать сошлась с Валерианой Александровичем Бедряной, служившим тогда начальником вокзала Бедряна был женат, давно разошелся с женой, но в те времена получить разрешение на расторжение церковного брака было невозможно, и мать жила с ним, как говорилось, вне законного брака. У них родились двое детей — мои сводные сестра Анна и брат Анатолий.
В 1904 году Бедряна перевелся в Полтаву, а затем в Киев, где он служил на Московско-Киевско-Воронежской железной дороге. Получал он небольшое жалованье, детей было двое, а затем трое, и мать стала работать портнихой.
Бедряна был много старше моей матери. Умер он в 1922 году.
В связи с переездами из одного города в другой я поздно начал учиться. При поступлении в гимназию, да и в дальнейшем крестьянское происхождение и «незаконнорожденность» крайне тяжело отражались на мне.
Рос я, как говорится, сам по себе, но учился хорошо и кончил гимназию с серебряной медалью. Рано начал работать: давал уроки, служил в товарной конторе.
Читал я много, как многие мои сверстники, увлекался спортом, но жили мы беспросветно бедно, и уже в те годы я начал чувствовать антипатию к богатым, ко всякого рода властям, даже сам царь-батюшка не вызывал у меня восторга, как у некоторых моих сверстников. Истинный мой батюшка меня бросил, и этот ничего хорошего нашей семье не сделал. Но это еще не было моей политической позицией. И вообще, политическими вопросами я стал интересоваться, только когда началась мировая война. Поражения русской армии, позорные дела царской фамилии, Распутин и все такое прочее — вот что заставило меня думать, почему все идет не так, как надо.
В эти годы, семнадцатилетним, я сдружился со своими одноклассниками Федором Брауном и Леонидом Федоровым. Один брат Федора, Ленька, мой лучший дружок, был студентом, состоял в партии эсеров, другой брат тоже был связан с эсерами; их влияние, их восторженные рассказы о бесстрашии эсеров-боевиков и главного их террориста Бориса Савинкова завлекли меня к эсерам, затуманили мне голову и, в конце концов, забросили в эмиграцию.
В 1917 году, в бурные дни Февральской и Октябрьской революций, я было вырвался из эсеровского дурмана, начат читать марксистскую литературу, увлекся Плехановым, бегал на митинги, где выступам большевистские ораторы, но в 1918 году, когда в Киев пришли немцы, опять попал в объятия своих старых друзей и под их влиянием поехал на Дон, где находился тогда их «вождь» — Борис Савинков. Там, присмотревшись к деникинцам, разобравшись, за что они воюют, я сбежал от них и вернулся в Киев, к которому в это время подходила Красная Армия. Тут бы мне и остаться, но, снова поддавшись влиянию друзей, я уехал в Одессу, а в декабре 1919 года на английском пароходе — в Салоники, а затем перебрался в Югославию.
Жизнь там вызывала горькие мысли: как и зачем я сюда попал? Через несколько месяцев мне, как и другим эмигрантам, предложили поехать в Крым, к Врангелю, в случае отказа угрожали лишением пособия. Большинство поехало, и лишь немногие, в том числе и я, отказались — мы не хотели участвовать в братоубийственной войне. Нас сразу лишили пособия, пришлось продать все, что было. Приходилось голодать, чтобы не умереть с голоду, пришлось работать уборщиком.
Через некоторое время в Белграде появился мой «злой ангел» — Ленька Федоров, приехавший из Польши в составе миссии от Бориса Савинкова вербовать людей в «настоящую революционную армию освобождения России от большевиков». Я опять поддался ему и поехал.
Пока я добирался до Варшавы, формирование «армии освобождения» прекратилось. Федоров сперва приютил меня у себя в гостинице, где он занимал прекрасный номер. Жили мы, как говорится, по-царски, в свое удовольствие. Но вскоре я ему надоел, и он выставил меня, устроив в офицерский эмигрантский лагерь. Он же состряпал мне офицерские документы, чтобы я мог быть с полным правом помещен в этот лагерь. Так я и сделался поручиком Крошко.
Через пару месяцев Федоров вызвал меня из лагеря для работы в оперативной группе савинковской организации. Возглавляли эту группу Виктор Савинков — брат Бориса — и полковник Перхуров (один из руководителей ярославского мятежа). Непосредственными моими начальниками были капитан Гомолицкий и полковник Самсонов. Как я позже выяснил, Гомолицкий был агентом французской разведки, а Самсонов — английской. Раньше Самсонов был начальником контрразведки в Архангельске.
Вскоре вместе с капитаном Гомолицким я выехал во Львов, где в экспозитуре 2-го отдела польского генштаба нам оформили документы на право пребывания в пограничной зоне и перехода через границу в так называемую нейтральную зону (граница с Советским Союзом не была тогда еще демаркирована, и на советскую сторону мы ходили с целью переброски туда антисоветской литературы и для сбора информации, интересующей польскую разведку). Затем мы с Гомолицким из Львова переехали в Сарны. Там Гомолицкий остался, а я выехал в погранзону в Олевск, откуда начал добывать информацию о положении в «большевистском аду» и искать связи с полезными людьми на советской территории. Однако очень скоро я убедился, что никакого «большевистского ада» нет, народ твердо стоит за Советскую власть, перебрасываемая нами тогда антисоветская литература никем не читается, а передается в погранпосты войск ОГПУ. Население в погранзоне настроено враждебно против польских панов и помогает советским пограничникам, поэтому никаких связей мне наладить не удалось.
При очередной встрече с Гомолицким я осторожно высказал ему свои впечатления, а он на это сказал мне, что я ничего не понимаю, что только погранполоса усеяна агентами ОГПУ, а дальше от границы все только и ждут, когда будет свергнуто «большевистское иго».
Но тут последовало неожиданное: поляки выслали Гомолицкого из Сарн. Позже я узнал причину этого. Оказалось, что Гомолицкий получаемую от меня и других своих агентов информацию для польского генштаба и Виктора Савинкова передавал (конечно, за деньги) в разведывательный отдел французской военной миссии в Варшаве.
Бесцельно, без руководства, проболтавшись несколько недель в погранзоне, я выехал в Варшаву, но там получил приказ немедленно вернуться назад, так как «назревали крупные события». Этим событием явилась переброска на советскую территорию банды Тютюнника, организованой экспозитурой 2-го отдела польского генштаба. Я не принимал никакого участия в этой авантюре и стал свидетелем полного разгрома этой банды, что окончательно убедило меня в том, что народ стоит за Советскую власть, за большевиков, за Ленина и все, что я до сих пор делал, является не чем иным, как преступлением против своего народа, и что Борис Савинков враг и предатель своего народа.
