Державин, участвовавший в походе, сообщал: «Часу по полудни в седьмом полки из Петергофа тронулись в обратный путь в Петербург; шли всю ночь и часу по полуночи в 12-м прибыли благополучно вслед императрице в Летний деревянный дворец, который был на том самом месте, где ныне Михайловский»[556].
Вернувшиеся из похода усталые и трезвые войска, из которых за день марша выветрился весь петергофский хмель, легко навели порядок в столице. «Новые и еще бо́льшие неистовства были, наконец, предотвращены, — вспоминал Шумахер, — многочисленными усиленными патрулями, расставленными повсюду, чтобы отвести нараставшую угрозу и строгим приказом, зачитывавшимся вслух прилюдно на улицах под барабанную дробь». Город был взят под контроль. Теперь императрица могла с полным основанием сказать, что переворот удался. Ей оставалось только принимать поздравления от тех, кто не успел «припасть к освященныя стопам» ранее. Позье описал любопытную сцену во дворце, куда он снова явился по возвращении Екатерины в город. «Там застал я страшную давку и, между прочим, множество молодых дам, о которых мне достоверно известно было, что они нехорошие услуги оказывали императрице по ее отношениям к императору, и которые едва ли могли ожидать от нее любезного приема. Так как я был с ними довольно коротко знаком, я спросил их, не шибко ли бьется у них сердце»[557].
Если бы выговор минутным фавориткам мужа был самой трудной задачей молодой государыни, она могла бы почитать себя счастливицей. Однако у нее имелись проблемы посложнее. Унять гвардейцев было нелегко, они продолжали требовать к себе «Матушку» и бурно выражать любовь к Отечеству. «В полночь в мою комнату вошел капитан Пассек, — рассказывала Екатерина в письме Понятовскому о событиях следующего дня, — разбудил меня и сказал:
— Наши люди страшно перепились… гвардейцы, взяв оружие явились сюда, чтобы выяснить, здоровы ли Вы. Они заявляют что уже три часа Вас не видели… Они не слушают ни своих командиров, ни даже Орловых…
Я села с двумя офицерами в карету и поехала к войскам. Я чувствую себя хорошо, сказала я им, и прошу их идти спать и дать мне тоже отдохнуть… Они отвечали, что… все они готовы умереть за меня… После этого они пожелали мне доброй ночи… и удалились кроткие, как ягнята… оборачиваясь на ходу, чтоб еще разок взглянуть на мою карету».
Такие случаи продолжались после переворота более месяца. «Если Вам расскажут, что в войсках вновь была передряга, — раздраженно сообщала императрица Понятовскому 9 августа 1762 года, — знайте, что это не что иное, как проявление любви ко мне, которая становится мне в тягость. Они помирают со страху, как бы со мной не приключилось чего-нибудь, даже самого незначительного. Я не могу выйти из комнаты, чтобы не услышать радостных восклицаний»[558].
Любопытно, что рассказ в письме Понятовскому, явно рассчитанный на трансляцию его парижским корреспондентам, например хозяйке модного политического салона мадам Жоффрен, в деталях совпадает с повествованием Державина. Не слишком ли часто исследователи обвиняют Екатерину в лукавстве, забывая сопоставить ее тексты с другими источниками?
«В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, — писал Державин, — собравшись без сведения командующих, приступил к Летнему дворцу, требовал, чтоб императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова; ибо солдаты говорили, что дошел до них слух, что она увезена хитростями прусским королем». К служивым один за другим выходили дежурные придворные Шувалов, Разумовский, наконец, Орловы, уверяя, «что государыня почивает и, слава Богу, в вожделенном здравии». Однако измайловцы не унимались, не желая слушать даже своего шефа. Им непременно нужно было видеть императрицу. То был не просто страх за нее, но и демонстрация своей власти. Екатерина покорилась. «Государыня принуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить их до полка, — с осуждением замечал Державин. — Поутру издан был манифест, в котором… напоминалася воинская дисциплина и чтоб не верили они разсеваемым злонамеренных людей мятежничьим слухам, которыми хотят возмутить их и общее спокойствие; в противном случае впредь за непослушание своим начальникам… наказаны будут по законам».
Дворец пришлось взять под усиленную охрану. «С того самого дня приумножены пикеты, — заключал сам стоявший в караулах Гаврила Романович, — которые в многом числе с заряженными пушками и с зажженными фитилями по всем местам, площадям и перекресткам расставлены были. В таковом военном положении находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в котором государыня пребывание свое имела дней с восемь, то есть по самую кончину императора»[559].
Наведение порядка среди полков руками самой же гвардии стало для нашей героини важным шагом на пути к настоящей власти. Именно первые дни переворота наглядно доказали Екатерине правоту древнего римского выражения: разделяй и властвуй. Однако впереди ее ожидала задача потруднее, чем обуздать вооруженную, бушующую толпу. Что делать с арестованным Петром III — это был вопрос вопросов.
Внешне Екатерина проявляла полное спокойствие. Недаром позднее один из английских дипломатов назвал ее «Леди Невозмутимость». Обладая живым темпераментом, она годами пестовала в себе такие качества, как приветливость, доброжелательность, умение слушать и не рубить с плеча. Казалось, нашу героиню вообще нельзя вывести из терпения. Но то была иллюзия.
Волнения, связанные с переворотом, отразились не на поведении, а на самочувствии государыни. «Императрица была несколько разгорячена, и на ее теле появились красные пятна, — писал Рюльер. — Она провела несколько дней в отдохновении»[560]. Конечно, Екатерина не перегрелась в непривычной гвардейской форме. И не натерла шерстью кожу. Просто на нервной почве у нее вспыхнула экзема. Но «отдохновения» не вышло.
Ей приходилось видеться с множеством людей, ездить в Сенат, обедать в обществе полусотни придворных, а по ночам еще и успокаивать гвардейские полки. «Сенат собирается почти ежедневно утром во дворце, — доносил 31 июля Гольц, — и редкий вечер проходит без того, чтобы не было собрания Совета. Ее императорское величество редко не удостаивает своим присутствием эти собрания. Трудно передать, до какой степени эта государыня следит за делами». Примерно то же самое писали иностранные дипломаты о Петре III в первые недели его царствования. Молодой император наслаждался властью. Потом устал.
