«Как грустно, когда они улетают!..»
Речь зашла про хиппи — Ф. Г. прочла статью о Вудстокском фестивале в «Театре».
— Я их понимаю. У них нет программы, у них отрицание ради отрицания, анархизм. Но нечто подобное испытала и я. Однажды, когда мне было лет пятнадцать, я, увидав проходившую по улице босую сверстницу (осень, холодно!), бросила ей свои туфли — модные, с тупыми вывороченными носками — фирмы «Вэра», — вот увидите, эта мода скоро вернется.
— Возьми и обуйся, — крикнула я.
Через несколько минут в комнату вошел отец.
— Я видел, что ты сделала, — сказал он. — Но я прошу тебя запомнить: здесь нет ничего заработанного тобою. Ничего.
Как мне тогда хотелось уйти из дома, как все вдруг стало чужим.
Мой старший брат, он погиб на фронте — пошел добровольцем в Первую империалистическую, зашел как-то ко мне в комнату — я тогда еще играла в куклы — ну, мне было лет восемь-девять, а ему четырнадцать, — обвел глазами мою комнату и сказал трагически:
— Здесь все краденое. Все краденое.
Он был легальным марксистом и прочитал тогда Прудона…
— Кто украл? — спросила я.
— Отец, — ответил брат, — и мать.
— Мама не могла украсть, не могла, — заспорила я.
Я ведь, вы знаете, ушла из дома, когда решила стать актрисой. Ушла с одним чемоданчиком. Но мама мне помогала — переводила ежемесячно небольшую сумму.
Однажды с моим приятелем-актером я зашла в банк и получила очередной перевод—несколько бумажных купюр. Когда мы вышли из массивных дверей, налетевший ветер вырвал у меня деньги. Я остановилась и, следя за исчезающими в вихре банковскими билетами, сказала:
— Как грустно, когда они улетают! — и не сдвинулась с места.
— Да ведь вы Раневская! — воскликнул мой приятель, сразу вспомнив героиню «Вишневого сада». — Только она могла сказать такую фразу.
Когда мне пришлось выбирать себе псевдоним…
— Как псевдоним? — перебил я.
— Никто этого не знает — так давно я переменила фамилию.
— Но я-то, — удивлялся я, — читал вам письма от брата, отправлял ваши послания ему — и ни разу не задумался, почему у него другая фамилия!
— Я решила взять фамилию Раневская. У нас есть что-то обшее, далеко не все, совсем не все.
— Раневская — хорошая фамилия, — сказала Ф. Г. — Звучная и ясная. Это вам не классический «Темирзяев», сразу вызывающий отрицательную реакцию.
Я вот никак не пойму, как можно концертировать с такой фамилией, как «Крыса»?! Увижу на заборе афишу с гигантскими буквами — Крыса и каждый раз вздрагиваю! Я ли человек такой тонкой организации, или тут другая причина, но клянусь: не пойду в консерваторию, где мадам Чехова своим сказочным голосом объявит:
— Чайковский. Концерт для скрипки с оркестром. Исполняет лауреат множества конкурсов Олег Крыса!
Ну не хочу я слышать рядом с любимыми композиторами фамилию, напоминающую грызунов, которых с детства боюсь и не могу видеть.
Ведь до революции, в проклинаемые сегодня блаженные времена, не случайно же все люди публичных профессий — певцы, художники, адвокаты, врачи — думали о своих именах. Мы как-то с Павлой Леонтьевной читали телефонный справочник — какие там фамилии, диву даешься! Но только не у артистов! Ну, нельзя же слушать оперу, где Джульетта — Паскудина, а Ромео — Шкодников! Это просто вам помешает настроиться и на Гуно, и на Шекспира.
Мы смеемся, а Ф. Г. вспоминает записные книжки Ильи Ильфа, которые она нередко цитирует.
— Помните у него: «Наконец-то! Какашкин меняет фамилию на Сергей Грядущий. Глуп ты, Грядущий, вот что я тебе скажу». Так, кажется?
Между прочим, Ильф — тоже псевдоним. Только тут уж никак не скажешь, что писатель хотел скрыть свою национальность. Не дожил он, слава Богу, до страшных лет конца сороковых — начала пятидесятых годов. И вы этого не знаете.
— Почему? Я помню, — возразил я.
— Что вы помните?! — Ф. Г. вдруг стала агрессивна. — Вы учились, а не жили! Особенно когда поднялась эта кампания против врачей «убийцы в белых халатах», по улицам еврею ходить стало опасно! Сегодня в это трудно поверить, но в театре какой-то ублюдок назвал билетершу-татарку «жидовской мордой», и та быстро куда-то скрылась — только бы не нарваться на скандал.
Говорили, где-то в Сибири, среди болот уже строили для евреев бараки без света и воды — настоящие концлагеря.
— Моего отца вызывали и предложили ему развестись, если он хочет остаться в Москве, — сказал я.
— Вот видите! А сколько лет ваши родители уже вместе?
— В этом году исполнится пятьдесят.
— И никакой золотой свадьбы у них не было бы, если бы лучший друг советского искусства внезапно не дал дуба. Мне позвонил Михаил Ильич и сказал одно только слово:
— Подох.
Я сразу поняла, о чем он, но испугалась, как такое говорить по телефону?! А он:
— Не бойся, Фаина, хуже не будет!
Хуже некуда уже было! А тогда, в начале пятидесятых, мы все фиксировали мелочи, стараясь не думать о главном. Помню, как все перешептывались:
— Заметили? По радио перестали звучать еврейские фамилии!
Ну, Левитана тогда трогать еще не решились, а Владимиру Герцику предложили стать Владимиром Сердечным. Смешно, хоть и было не до смеха. Кто-то предлагал заняться массовыми переводами: Гольдберг превратить в Златогорову, Фельдман — в Полевую, Зискинда — в Сладкова. За словари засесть нетрудно, но антисемитов это не уменьшит. А в интернационализм русского народа я все равно не поверю, как не могу назвать беззлобными еврейские анекдоты, которыми он всегда тешился. И кто их сочинял, вы задумывались?..
Кстати, о словарях. У вас есть Даль, а как часто вы его читаете? Изредка. Меня не волнует, почему у нас вообще изредка занимаются культурой, но мне хотелось бы иметь дело с человеком, который знаком с культурой не понаслышке. Тащите сюда том на «Р»!
Мы склонились над словом «рано» — от него, по мнению Ф. Г., и произошла столь дорогая ее сердцу фамилия Раневская.
— Видите, — сказала она, — по Далю «рано» — это не только «встать ни свет ни заря» или явиться в гости, когда тебя еще никто не ждет. По Далю, «рано» — заранее, загодя, преждевременно. Я думаю, Чехов дал такую фамилию Любовь Андреевне потому, что она тоже преждевременный человек: живет страстями, когда все вокруг все высчитывают, вымеривают, выгадывают. Раневская — значит появившаяся рано, неожиданно, не к сроку. Может быть, Чехов даже думал, что неприкаянным людям, непрактичным, умеющим любить без оглядки, если и найдется место в жизни, то лет эдак через двести. Таким людям, каким Чехов был сам.
